Идеальный вариант - Лариса Райт

Велуня никогда не напоминала, что внук стариков приходится Нинке родным сынулей, вздыхала только и говорила:

– Бедная ты, бедная.

– Вот и я про то же, – меняла та гнев на милость.

Велуня качала головой и уходила. Некогда было лясы точить. У нее расписание: Машке белье погладить, Гране пеленки прокипятить, тесто поставить, кулебяк напечь, Пашке носки заштопать да брюки отпарить и на работу выходить в вечернюю смену. Поспеть бы все переделать, не оплошать бы.

Машка как-то оправилась. Устроила Сонечку в детский сад, сама устроилась кассиршей в универмаг. На ужин покупала котлеты в кулинарии, на завтрак, охая и причитая, варила горелую кашу. Жизнь наладилась. Велуня теперь могла приходить раз в неделю. Кое-что постирать, немножко погладить, чуть-чуть прибраться. А чаще зачем? Чаще не надо. Поговорить? А поговорить Машка и с мужем может. Да и с Сонечкой. А почему нет? Та лопочет без передышки – только держись. И поет складно Велунины потешки.

Граня тоже приноровилась к хозяйству. Все у нее было до того чистенько, до того складненько, что Велуня даже расстраивалась. Нет, ей всегда были рады: встречали как родную, наливали чай, угощали вареньем (сваренным Граниной мамой, от Велуниного отказывались, говорили смущенно: «Слишком сладкое»), а потом разговаривали. Вернее, перекидывались дежурными фразами: как здоровье, что на работе, – вот и весь разговор. О чем еще с девушкой болтать? В кино не ходит, о музеях не знает, книг не читает. Все некогда было, а теперь и привычки нет. Бывало, возьмет, полистает, да и отложит. Все ей как-то затейливо кажется, непонятно. В общем, нечего с ней обсуждать: самиздата боится, как огня, о поэтах Политеха знать ничего не хочет. Так что разговор всегда выходит короткий, а с ним и сам визит не затягивается. Велуню никто не гонит, но она и сама не задерживается. Сиднем сидеть не привыкла, а делать ничего не дают.

Она загрустила. Потом узнала, что Нинкин свекр попал в больницу. Сразу как-то оправилась, встрепенулась. Начала ездить навещать. Таскала через весь город тяжеленные сумки с провиантом: первое, второе и компот каждый день. А еще пирожки, сырнички, овощи и фрукты. Разве можно без витаминов? Два раза в неделю заезжала за женой старика и везла ее практически на себе на свидание к мужу. Пока те общались, успевала прибраться в нескольких палатах: кому постель поправит, за кем судно вынесет, кого просто по голове погладит.

– Дура ты, – говорила Нинка с какой-то вопросительной интонацией, будто окончательно не верила в свой вердикт и хотела распознать истинную цель этих телодвижений. Как-то сказала:

– Имей в виду: комната давно на меня оформлена, все схвачено.

– А я знаю, – пожала плечами Велуня. – При чем тут комната?

Комната, кстати, оказалась очень даже при том. Когда через два месяца мучений Нинкин свекр все же скончался, а через пару недель после умерла и свекровь, девушка, сияя золотыми зубами и едва сдерживая поросячий визг триумфатора, милостиво предложила:

– Забирай что хочешь. Стол только обеденный оставь и буфет. Ну и то, что в буфете, конечно. Хрусталем, уж извини, разбрасываться не буду.

– Что ты, Ниночка?! Какой стол? Какой буфет? Куда мне такое добро в мои хоромы? Туда даже мышь лишняя не проскользнет. Я, знаешь, возьму пару вещичек, тебе не нужных.

– Каких это? – Нинка хоть и сделала широкий жест, но упустить свое все же боялась.

Велуня достала из ящика фотоальбом. Там на черно-белых снимках старики были молоды и счастливы. Рядом с ними часто появлялся юный сын – очаровательный, полный сил мальчик, еще не попавший под влияние Нинки и алкоголя, еще любивший родителей и веривший в то, что все в его жизни будет хорошо. Нет ни стариков, ни мальчика: сгинул пару лет назад от белой горячки, оставив родителям память, а жене пузо и лишний повод крыть его трехэтажным матом. Свекровь часто листала альбом и не плакала, нет, – улыбалась мечтательно, будто рисуя в воображении совсем другую жизнь. И казалось Велуне, что, делай она так же, нехитрая стариковская иллюзия будет продолжаться. Еще забрала очки старика и губную помаду старушки.

– Слава богу! – даже обрадовалась Нинка. – Тронулся ледок-то. Давно тебе мазаться пора.

Та ничего не ответила. Собрала пожитки, пошла домой. Там аккуратно, почти любовно выложила добро на полку. С тех пор завела ритуал: ежевечерне медленно перелистывала страницы альбома, при этом ласково поглаживала дужку очков, вдыхала косметический запах помады. И казалось, что слышит знакомый голос:

– Это мы в тридцатом. Верно, Николенька? Только поженились. Какая же у меня тогда была прическа!

А он всегда отвечал:

– Она у тебя и сейчас прелестна, Танюша.

Так и сидели: Танюша, Николенька и Велуня. Каждый вечер. До сумерек. Потом девушка откладывала альбом и засыпала счастливая. Утром брела на работу, пахала в две смены. Больше-то делать нечего. А так лишние деньжата завелись: Пашке пиджак новый подарила, Машке сапожки справила, Гране – платьице, племяшкам – карандаши, Нинкиному мальцу – конфеты. О себе, конечно, забыла. А зачем ей карандаши?

– Бедолага, – жалели в депо. – Вроде молодая баба, а никому не нужна.

«Не нужна?» – испугалась та и через три месяца вышла замуж. Жалеть стали пуще прежнего. Выбрала хромого сапожника – вдовца с тремя малыми детьми. Все, ясное дело, понимали, что он женился не от хорошей жизни. А вот за каким лешим она за него пошла, оставалось для всех загадкой.

Вторую смену в депо пришлось отменить. Теперь от звонка до звонка пахала дома – в двухкомнатной квартирке в ближнем Подмосковье. Комнаты смежные, зато ванная огромная с настоящим котлом, в котором можно зараз нагреть столько воды, что и постирать, и помыть всех детишек, и кожу «дубовую» для сапожницких дел размягчить.

Не раз и не два «молодой муж» предлагал Велуне оставить депо. («Шутка ли, вставать в пять утра и ехать за тридевять земель, а там еще и водить трамвай несколько часов кряду».)

– О себе не думаешь, о людях подумай. Угробишь кого с недосыпа, что делать станем?

Но та лишь посмеивалась:

– Какой недосып, Митенька? О чем ты? Вот у Машунькиной Сонечки зубки резались, так я неделю глаз не смыкала – это да, недосып. А здесь что? Детки спокойные, никто ночью и не пикнет вовсе. Я и просыпаюсь сама до будильника и чувствую себя огурцом. Да и в трамвае-то всего ничего катаюсь. Еще и наработаться не успеваю, а уже домой пора.

– Дался тебе этот трамвай! – ворчал тот.

– А как без него? Были бы у нас мальчишки, а то ведь одни девочки.

– Какая разница?

– Так огромная, Митюш. Пацанам штаны с фуфайкой состряпал, и молодец. А девочкам и платьица, и юбочки, и сарафанчики, и туфельки. А еще заколочки, ленточки, шпильки. А постарше станут? Тут и сумочки, и косметика, и духи разные.

– А я не заработаю? – обижался он.

– Конечно, заработаешь, – торопилась Велуня успокоить задетое мужское достоинство. – Только вдвоем как-то сподручней.