Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

— Хорошо, мы едем в Гент, — сказал решительно цесаревич. — Мы осматриваем Фландрию. Мы переночуем в Брюсселе. Мы катаемся на барке по каналам. Мы веселимся под вашим руководством, мой дорогой герцог! Бенкендорф, распорядитесь!

Сутки они провели в Остенде и Генте. Выехав на рассвете, днем уже оказались в Брюсселе и, едва успев перевести дух и переодеться, отправились в оперу. Доктор Крузе отпаивал дам чудодейственными эликсирами, снимавшими утомление. Музыка и превосходные голоса настроили путешественников на романтический лад. Цесаревич, который был неравнодушен к замкам и прочей рыцарской атрибутике, все вспоминал поместье герцогов Фландрских, сохранившее подлинный средневековый аромат. Одно время он носился с идеей выстроить нечто подобное в Павловске, но потом уступил уговорам великой княгини и Карла фон Кюхельбекера, которые убедили его в том, что среди зубчатых стен и подъемных мостов наследнику российского престола жить неприлично да и неудобно. Надев, однако, на себя императорскую корону, он вскоре занялся проектом замка, которому дал имя архангела Михаила, и соорудил мощное здание в кратчайшие сроки посреди Санкт-Петербурга. К чему это привело — известно.

Бенкендорф поддерживал рыцарские увлечения цесаревича, рассказывая ему о хитроумных форпостах Ордена тамплиеров, руины которых пока не исчезли с лица прибалтийской земли.

Подали ужин, но великая княгиня, сославшись на усталость, усугубленную посещением оперы, вышла вскоре из-за стола и, взяв с собой Тилли, отправилась отдыхать.

— Я оставляю вам Lane, — сказала она. — Надеюсь, баронесса будет достойно представлять меня и не позволит соскучиться дорогому де Линю.

Lane — интимное имя графини Генриэтты фон Вальднер — второй сердечной подруги великой княгини, вышедшей замуж за барона Оберкирха и оставшейся поэтому в Европе, о чем великая княгиня ужасно сожалела. Но скажите на милость, если у человека есть хоть малейшая возможность не ехать на житье в Россию, то кто от нее откажется? Великая княгиня мечтала увезти Lane в Санкт-Петербург. Тилли, конечно, ей была ближе, но Lane обладала своими непревзойденными качествами — нежным характером, впечатлительностью и острым ироничным умом, ни в чем не уступающим мужскому. Ей недоставало твердости Тилли, решительности, смелости. Тилли более надежная опора в борьбе с превратностями судьбы. Она скорее поможет выжить, выстоять, чем мягкая и лиричная Lane, получившая свою кличку от усеченного слова Саtalane[37]. Однажды в Монбельяре она явилась на маскарад в каталонском костюме — черные кружева на красном и белом фоне. Фурор, который произвела Генриэтта фон Вальднер, навсегда закрепил за ней звучное — Lane, отголосок тех счастливых дней, когда Монбельяр, притаившийся в розовых отрогах Вогез, постепенно становился настоящей провинциальной Меккой на северо-востоке Франции.

Как они наслаждались свободой и поэзией в садах Этюпа! Великая княгиня, Тилли и Lane составляли своеобразный и, надо заметить, противоречивый альянс, где две стороны вместе устремлялись к третьей под углом и из разных точек и вдобавок не очень ладили между собой. Баронесса Оберкирх в мемуарах ни словом не обмолвилась о существовании Тилли, будто мадам Бенкендорф в природе не существовало. Lane иногда игнорировала Тилли, Тилли часто не замечала присутствия Lane.

Тилли настояла на том, чтобы великая княгиня удалилась в приготовленные для сна покои. Остальные предпочитали провести вечер более весело. Герцог де Линь предложил, чтобы каждый рассказал какую-нибудь забавную или чудесную историю из собственной жизни. Все молчали, никто не отваживался начать первым.

— Разве в России нет ничего сказочного или волшебного? — спросил язвительно герцог. — Я слышал, что Россия — это страна чудес.

— Вот именно, — согласился цесаревич, темнея взглядом. — Слишком много чудес, и слишком много призраков.

— О, призраки, призраки! Это так интересно, так замечательно! — воскликнул герцог де Линь. — Я обожаю повести о призраках!

— Нет, нет, — сказала баронесса, — только не о призраках.

— Бенкендорф, — велел цесаревич, — давайте что-либо из своих военных приключений. Ну хотя бы про то, как вы с графом Петром в бурю переправлялись через Дунай. У тебя всегда неплохо получалось. А потом вы, князь, — обратился он к Юсупову.

Бенкендорф слыл весьма искусным и удачливым собеседником. Он умел развлечь собравшуюся публику приготовленным заранее любопытным случаем. Недолго думая, он повторил присутствующим, как вместе с генерал-фельдмаршалом Румянцевым пересек на барке в дурную погоду бурную реку и как один из моряков утверждал после, что он явственно видел на носу призрачную женскую фигуру в длинных белых одеяниях, которая плавными взмахами рук отгоняла кипящие волны.

— У меня было полное ощущение, что мы плывем по водам Стикса, — заключил Бенкендорф.

Он говорил увлеченно и живописно, с юмором и не без остроты, и слушатели остались довольны. Затем настал черед князя Юсупова, вспомнившего итальянское — игривое — происшествие, пережитое в молодости. Увлеченный красавицей с летучей походкой в одном из старинных дворцов Флоренции, он очутился в обществе давно отошедших в мир иной великих художников, которые рассуждали о принципах изображения женских прелестей, о дозволенном и недозволенном в искусстве.

Призраки выглядели так натурально, что Юсупов и впрямь поверил, что его фантастическим образом перенесли на несколько веков в глубь времени. Долго он не мог очнуться и разгадать эту волшебную загадку. В действительности оказалось, что подмастерья известных во Флоренции мастеров нарядились в старинные костюмы, загримировались и изображали любимых живописцев, попутно импровизируя текст, в который вкладывали собственные современные мысли об искусстве прошлого. Но князь Юсупов, и узнав правду, до сих пор не сумел отделаться от волнующего ощущения — ход времени шел назад, а затем двигался вперед, и все это происходило помимо его воли. Ему чудилось, что он побывал среди призраков. Цесаревич покачал головой:

— Ну, раз дело пошло о призраках, о Fantômes, то Куракин и Бенкендорф знают, что и мне будто бы возможно поделиться с вами не менее других любопытной историей. Но я стараюсь удалить подобные мысли: они меня когда-то достаточно мучили.

Никто ему не возразил. Цесаревич отвел глаза от сидящих за столом и продолжал с оттенком грусти:

— Не правда ли, Куракин, что со мной приключилось кое-что очень странное?

— Даже столь странное, ваше высочество, что при всем уважении к вашим словам я могу приписать этот факт лишь игре воображения.

Куракин выражался осторожно, страшась, с одной стороны, стать предметом насмешки, что при его самолюбии было бы абсолютно невыносимо, а с другой — вызвать неудовольствие друга и повелителя.

— Нет, это правда, сущая правда, и, если госпожа Оберкирх даст слово никогда не говорить об этом моей жене, я расскажу вам, в чем было дело. Но я также попрошу вас, господа, сохранить эту дипломатическую тайну, — прибавил он, улыбаясь детской и простодушной — почти смущенной — улыбкой, — потому что я вовсе не желаю, чтобы по Европе разошлась история о привидении, рассказанная мною, да еще о себе. За мной и так тянется слишком длинный шлейф. Но особенно моя просьба имеет отношение к тебе, Бенкендорф. Если ты поделишься с Тилли, то ничто — никакие клятвы не удержат ее, и жена все будет знать в подробностях. Ведь дружба выше клятв, не так ли, господа?!