Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

Сейчас Матерый, вздымаясь над лесом, вглядывался в манящее, тревожащее зеленое пятно, которое то ли мерещилось ему, то ли на самом деле проступало сквозь дым, захотел раз-другой завыть, но вдруг почувствовал, что его снова одолевает страх.

Из медленно струившейся снизу мешанины запахов он выделил один. Незамеченный сперва, застарелый дух пороховой гари теперь словно бы разрывал ноздри, а боль от запеченной в левый бок старой картечины пронизывала все тело. Тогда Матерый принялся неистово рыть землю передними лапами. Вот обнаружился камень, об него чуть не пообломались когти. Матерый упал набок, лежал, шаря разгоряченными глазами по небу.

Как тут успокоиться, если оттуда, снизу, как назло, отчетливо остро тянуло ружейным духом, и Матерый вскочил — страхи прошли, и он готов был сейчас, утвердившись на урезе обрыва, начать громкий страстный, гибельный для себя вой. Но не за тем он покинул логово, чтобы найти легкую смерть. Ему надо было найти прибылых.

Матерый поднялся на ноги, прижался к низкой орешине, застясь ею от солнца. Склонив голову, посмотрел вниз. За работающими людьми Матерый всегда наблюдал с интересом.

Перед тем как отправиться в путь, Матерый опустил в вырытую им яму намученные ноги, почувствовал слабую облегчающую прохладу земли. Лежа на животе, он положил голову на лапы, примерился к окольным тропам, не видным, но чутко угадываемым отсюда, с высоты.

Люди постепенно удалялись, оставляя за собой перекопанную торфяную почву. Меж деревьями она чернела, как свежая пахота, над которой вилось сизое курево. Обшаривая глазами пожарище, Матерый снова увидел ружья, о существовании которых вроде бы позабыл.

8

Еранцев разогнул спину и с восторгом всмотрелся в небо, сквозь дымную наволоку пробились ласточки, чертя головокружительные линии, пронеслись над прудом. Потом птицы исчезли, Еранцев ощутил удушливо-плотный поток зноя. Он снова принялся за кладку — в работе меньше мучила жара. Снова напросились воспоминания, и Еранцев с грустной обреченностью дал им вернуть себя в институтскую кладовку, в которой он затеял провести на себе опыт.

…Что же было потом, после того, как он лег на заправленную снеговой простыней кушетку, подсоединился к аппарату, чтобы сперва только опробовать дыхательную систему, а уж вслед за этим довериться не столько машине, сколько Надежде — она, молоденькая, в ту минуту забывшая обо всем, чему учил ее Еранцев, кажется, думала не о каком-нибудь удачном или менее удачном исходе, а об искуплении вины, которая на нее должна свалиться.

Еранцев попытался вернуть ощущение тех минут. И скоро это пришло, хотя смутно и приблизительно. Этим ощущением была острая жалость к девушке, доверившейся ему. Он-то знал, что, если аппарат и сам он оплошают, ничего утаить будет невозможно, ее затаскают. Еранцев с некоторых пор был не в ладах с законами, запрещавшими проделывать то, что он приготовился делать, но у него, как у всякого трезвого правонарушителя, было потворствующее проявлению злого духа оправдание: нет другого выхода. Аппарат его обречен на непризнание до тех пор, пока Игорь Арцименев не протолкнет свой. Единственная попытка склонить Игоря к идее соавторства — лишь бы дали «зеленую» дорогу! — была мягко отклонена. Игорь торопился. До защиты Игорем докторской оставалось три месяца.

Уж не смириться ли?

Нет и нет! Вседозволенность, с какой действовал Игорь Арцименев на виду у него, не то чтобы развратила, но все же на сердце повлияла — оно у Еранцева стало скрытным. Об аппарате — ни во время сборки, ни после — он Игорю не сказал ни слова.

За несколько минут до начала опыта Еранцев засомневался: верно ли поступает, не сказав Надежде всю правду? Или объяснить ей, что затеянное — вовсе не игра, а серьезный шаг, требующий готовности пострадать? И его ошеломило, что Надежда, будто угадав, как передаются ему ее беспомощность и нерешительность, взяла себя в руки.

Он тотчас попросил включить аппарат. Потом… Все было, как прежде, когда он испытывал на себе «коктейли». Постепенно немели руки-ноги, тяжелела, наливаясь теплым сном, голова, дальше невесомость, тоскливое ощущение одиночества, щемящий страх, не было сил шевельнуть губами. А пошевелить губами очень хотелось, ну, хотя бы самую малость, чтобы прошептать благодарное слово Надежде, но ничего не вышло, под ним уже обозначилась пустота…

Каким было возвращение, не помнил. И только сердце сразу, едва пролился на открытые глаза непривычно яркий свет, словно бы сдвинулось и застучало по-иному — упругими, свободными толчками.

И только он узнал ее и улыбнулся, как Надежда припала к нему и разрыдалась. Он понял, что нервы у нее были на пределе, должно быть, уже рисовала в уме картину, как будут всем миром его хоронить, проще сказать, сходила с ума. В тот момент, когда он окончательно осознал, что вернулся к ней из такой безмерной глубины, которой ей не достать даже воображением, ему сдавило сердце, напомнив о жалости, с какой он покидал ее.

Он сперва робко, потом жадно потянулся к лицу Надежды, увидев на нем проступившую сквозь судорогу плача живую страстную радость…

Еранцев давно заметил, что в этом месте воспоминания его замедляют ход, даже совсем останавливаются, как бы упираясь в преграду, за которую пробраться боязно. Хорошо или плохо это — любовь тридцатитрехлетнего к восемнадцатилетней? Освободиться от этого вопроса, не попытавшись разобраться, было невозможно, и Еранцев силился уйти от ответа, ссылаясь на свое прошлое: в конце концов, он не виноват в том, что возраст, когда первая любовь считается само собой разумеющейся, обошел его любовью. Так получилось, так распорядилась судьба, а ее винить тоже нельзя, она вольна поступить с ним, как ею задумано.

Но чем же он прогневал ее, почему она решила испытать его сразу же после того, как одарила счастьем?

В тот день, когда его вызвал в свой кабинет Игорь Арцименев, он был готов уступать, отдать все, забыть обо всем, кроме Надежды. Войдя к Игорю, сразу понял, что вызвали его не по делу. Кабинет был наполнен какой-то цепенящей зловещей тишиной.

Еранцев наваждение это объяснил вчерашним наркозом. И с облегчением подумал, что, слава богу, никто ничего не знает. Надежда, стало быть, в безопасности. Лицо Игоря, всегда бледное, тогда было бледнее обычного, а руки, которыми он принялся без толку перебирать лежавшие на столе журнальчики, плохо ему повиновались. Как бы между прочим, он спросил, не вышел ли срок действия водительского удостоверения, о котором Еранцев, гордясь и хвастаясь, сказал еще в первый день встречи, когда Игорь вез его на «Жигуленке» со станции. Закончил Еранцев курсы шоферов-любителей не по своей охоте, а по принуждению, в институте, где он работал до