Опосредованно - Алексей Сальников

Лена перезвонила сначала сестре, спросила, нужно ли чем-нибудь помочь, а попутно сообщила новость про маму. Сестра сказала, что ничего не нужно, ко всему уже подключились какие-то известные только сестре родственники и завод, где ее отец работал. «Я его ведь пыталась к нам перевезти, он отказывался. Вот и допрыгался!» – сестра неожиданно расплакалась невыносимым басом. Петр Сергеевич тоже отказался от помощи, пусть только Лена приедет, больше ничего не нужно.

«Веселый будет денек!» – решила Лена, не совсем понимая, насколько горечь, что она чувствовала, была настоящей, ее горечью, а в какой пропорции – сладковатый сарказм нисходящего скалама, волочившегося за ней, как марктвеновская дохлая кошка на веревочке; Лена не могла догадаться, впрочем, насколько этот день будет весел на самом деле.

С работы Лену отпустили без разговоров, не отпустили даже, а как бы выпихнули, когда узнали, в чем дело. Лена предложила девочкам выходной, но обе – серьезные и осторожные – сказали, что лучше пойдут в школу, и к дяде съездят, раз к бабушке Лена не желает брать их категорически.

Хорошо, что сами похороны не совпадали по времени. Мамины были ближе к одиннадцати, дядины назначили на три. Лена прикинула, что при некотором везении успеет и туда, и туда, а еще, пусть и не встретит, зато сможет проводить сестру в аэропорт, на обратный рейс. Накануне Лениного метания между двумя городами, ближе к ночи, или перепутав часовые пояса, или просто, как только узнала обо всем, позвонила Ольга, посочувствовала, но и похвасталась, что ее откомандировали куда-то в пригороды Петербурга; пусть ее и не просили, но рассказала про Владимира, которого тоже сунули несколько дней назад в командировку, куда-то за Тюменскую область, в совсем дикое ответвление Транссиба.

Ночью Лена думала, что поспит в маршрутке, а в маршрутке думала, что поспит на обратном пути. Петр Сергеевич походил в этот день и под этим Лениным взглядом на обтесанный, вертикально стоящий валун, по которому, как потоки дождя, стекали тени. Повод полить слёзы, конечно, был, однако Лена видела внимательные взгляды окружавших ее рыжих людей, и, сообразив, что они могут принять ее плач за спохватившееся раскаяние, не стала давать себе волю, и вот как раз когда она делала усилие, сдерживая слёзы, кто-то в крематории шепнул сбоку: «Так похожа!». Лена посмотрела в сторону, откуда шептали, но увидела только мутноватую декорацию, на которой грубо, тремя красками: черной, коричневой и серой, были нарисованы, как бы по мешковине, совершенно незнакомые ей люди.

Мама лежала в гробу маленькая и зелененькая, похожая на какого-то из гоблинов в «Мишках Гамми»: так же у нее выдавался кончик носа, такой же был большой рот в складках. Глядя на нее, стиснутая за плечи внезапно подошедшим Петром Сергеевичем, от которого пахло валокордином, ладаном и водкой, Лена вдруг поняла, что жалеет только об одном и что боится только одного. Жалела она о том, что не попала на похороны Михаила Никитовича, даже к гробу не смогла прикоснуться, да и на могиле ни разу не была. А боится – что не успеет попрощаться с дядей, она все же не такой близкой родственницей была, чтобы ее ждали. Она хотела увидеть его в последний раз, каким бы его ни сделала смерть, в какую бы жутковатую куклу ни превратила, хотела в последний раз тронуть его за плечо и шепотом сказать ему: «Ну, ладно», как он всегда говорил вместо прощания. «Фур-фур», сморкались по сторонам в платочки.

Повод сбежать с поминок появился почти сразу: женский голос, неудачно попав в скобки тишины в поминальном столовском многоголосье, категорически заявил: «И еще совести хватило бесстыжие свои глаза здесь показывать», но в этих словах было не больше глупости, чем в ночной фантазии Лены, похожей на озарение, что, возможно, мама вела себя так специально, чтобы Лена не расстраивалась, и в конце всей этой встречи Петр Сергеевич передаст ей конверт, а в нем будет письмо, где все прояснится, душевное такое послание, начинающееся: «Дорогая Лена» и т. д. Тогда Лена подумала: «Вот дура, спи!», а на поминках поняла, что действительно – дура, потому что хоть и знала, куда едет и как к ней будут относиться, а согласившись и приехав в этот как бы рассказ Конан Дойла, смогла спокойно выйти на свежий воздух.

Было полпервого, когда Лена добралась до очереди в кассу, и тут ей даже слегка повезло, билет оказался на автобус, что уже стоял в ожидании пассажиров.

Оставалась еще надежда успеть, слегка опоздав, но по пути из Тагила, буквально на выезде с площадки, автобус попал в пробку, сделанную из трех машин, попавших в ДТП, и пристроившихся к ним легковушек, фуры и нескольких трамваев. Когда через промежуток между двумя сиденьями спереди Лена обнаружила все это мрачное великолепие понурой механики, обдуваемой сухим снежком, она немедленно позвонила Ане и мрачно сообщила, что совершенно точно опоздает. «Пробка в Тагиле?» – не поверила Аня, хотя никогда в Тагиле не была. Зимнее солнце, так и не поднявшись как следует, светило откуда-то от горизонта закатным светом, и пусть не было еще двух, однако, наблюдая длинные тени, Лена отчасти не верила часам и психовала, но когда автобус тормознули полицейские и долго сначала выясняли что-то у водителя, пока он сидел на своем месте, переговариваясь с ними через окно, и совал им водительские бумажки, а затем еще и пригласили его для разговора в свою машину и сидели там, может, вовсе не разговаривая, будто засекли время, сказав друг другу: «А давайте здесь десять минут поторчим просто так, радио послушаем, то да сё, пускай там баба эта побесится», Лена вдруг поняла, что впала в состояние, которое считала медитативным.

Не получилось и не получилось, что поделать. Многочисленные друзья дяди, конечно, удлинили прощание (Лена узнала это, снова позвонив Ане, на этот раз говорящей не в полный голос, а шепчущей), но Лена оказалась так удалена от пункта очередного прощания и очередных поминок по месту и по времени, что прощаться с дядей ехать было уже поздно, даже на такси, а на поминки – рановато, даже на метро и троллейбусе. Прогуляться же не позволяла погода. «Как в чужом городе, – подумалось ей, – так оно, наверно, когда-нибудь будет. Замечательно».

Самоуничижение охотно разлилось по ее телу, как дополнительный приход, она шла до метро, готовя себя ко второму сеансу грусти, когда позвонила сестра, и не скорбным таким голосом вовсе, а, в равных пропорциях намешав с ходу требовательность, упрек и вину, накинулась на Лену: «Ты уже в Е-ка-бэ? Так давай сюда. Мы тут других людей тесним, но их немного, человека три, а нас тут полный этот зал, уже даже отстегнули им, чтобы скрасить ожидание. Ты извини, что я с тобой не поехала в Тагил, но просто не успевала. Мне кажется, тебе хочется с папой попрощаться, вы как-то всё же дружили. Ты с ним ближе была в последнее время, чем я. Да он, считай, Аньку с Веркой больше знал, чем моих».

Лена принялась вызывать такси. Как на грех, первый таксист, находясь минутах в четырех от Лены, замер, кажется, припарковался просто на Челюскинцев, сразу после моста, и принялся ожидать неизвестно чего – повышения тарифа, что ли, на него Лена потратила с десять минут, пока не отменила заказ, видя, что водитель точно никуда не собирается. Второй приехал довольно быстро, но тоже включил дурака, припарковавшись на другой стороне дороги; по его замыслу, Лена должна была нажать «уже выхожу», потом пойти до подземного перехода, пересечь таким образом Челюскинцев, Свердлова, пока шоферу капали деньги за ожидание. Он появился стремительно, как только Лена звякнула ему и наорала, что ей некогда играть в эту херню ради того, чтобы он заработал лишние пятнадцать рублей. Лена еще не успокоилась, когда села в машину и педагогическим своим голосом продолжила его отчитывать, пока он мрачно молчал. «Вот же! – она даже постучала ногтем по навигатору. – Тут отметка, специально ставила, где я нахожусь. Холодища на улице. Вы озверели совсем, что ли?» «Навигатор глючит иногда», – буркнул таксист, хмуро глядя на дорогу. «Я на похороны еду, понимаете? Вам специально это в примечаниях нужно было написать, чтобы у вас что-нибудь человеческое взыграло в душе?» В ответ на это водитель только скептически шевелил челюстью, будто гонял по рту остатки карамельки. Лена чуть не сказала ему в конце своего сердитого монолога «пидор, бл…дь», как сгоряча сделала, увидев в телефоне, где он остановился, чтобы ее поджидать.