Опосредованно - Алексей Сальников

Он вроде и задремал, но попытка выложить его под бок спящей Ане закончилась тем, что руки Никиты обрели неожиданную цепкость, Лена сделала несколько поясных поклонов над спящей дочерью, но руки не ослабли до тех пор, пока Лена не показала, что не собирается его отпускать. Это была такая молчаливая полуминутная схватка, окончанием которой стали слова Лены: «Да провалиться на месте». Оказавшись у Лены в кровати, Никита укрылся Лениной рукой, придерживая ее локтем, а для надежности сомкнул замок из пальцев на ее мизинце, безымянном и среднем, чтобы Лена не сбежала, и только тогда глубоко вздохнул и замер, боясь нарушить любым движением полученное телесное спокойствие, которое пока означало для него спокойствие вообще.

И совершенно просто оказалось оставить в доме и Никиту, и Ольгу, когда она приехала на следующий день. Это было даже не просто, а естественно. Так же естественно было ежедневно возить Никиту навещать мать вместе с Ольгой и девочками, хотя и среди больных, и среди педсостава прозвучало и было услышано: «Или дура, или блаженная». В квартире и так всегда хватало людей, тут их стало еще больше, а Лена аккумулировала на будущее это вечернее присутствие повсюду, куда ни ткнись. Ей приятно было наблюдать возню Жени с Никитой, потому что мальчик, почуяв тестостерон, бессознательно полез в щенячье такое противостояние; возню Никиты и девочек, потому что они, не чуя исходившего от него тестостерона, почти не осознавая, вели себя едва ли не по-матерински – в обоих случаях дома становилось одновременно дико и спокойно. Лена буквально балдела, когда, вроде бы и сидя рядом с Никитой, при этом подглядывая за тем, как он смотрит, к примеру, мультфильм, сравнивала его с дочками, когда они были в его возрасте. Вера всегда смотрела фильмы очень экспрессивно, прыгая и сжав кулаки, если на экране происходило что-то эмоциональное; громко смеялась любой шутке и сразу же принималась ее пересказывать сидящим рядом. Анюта забивалась в угол дивана с ногами – ее или колотило от беззвучного смеха, такой виброрежим, или в полном молчании она принималась шмыгать носом и вытирать глаза. Никита напоминал кота, из тех, что уже назабавлялись какой-нибудь игрушкой, но все равно прибегают на ее шум, затаиваются и без конца водят головой с прижатыми ушами и увеличенными зрачками. Им троим – Марии, Никите, Лене – стало легче, когда с лица Марии спал отёк и Никита смог относиться к матери без подозрения, сел к ней на койку и даже затесался между ее загипсованной рукой и туловищем, от чего она охнула, но тут же сказала, дескать, пустяки, ладно.

Возить Никиту в детский сад, который находился в центре города, было глупо, посему Лена таскала его с собой на работу, девчонки, когда освобождались, волокли его домой. Никита не уставал, потому что все это было ему внове, кроме того, он, кажется, наслаждался вниманием школьниц в классе, но особо не мешал, много развлекательных вещей появилось с той поры, когда Лена последний раз видела детсадовца в школе (а было это, когда она сама училась, и одна из одноклассниц приводила своего брата, у которого был карантин), один только телефон с наушниками кратковременно решал массу игровых проблем, плюс имелся ручной физрук, который помог справиться с той подвижностью Никиты, которая в нем все же имелась, погоняв его вместе с кем-нибудь из своего потока учеников.

Девочкам пришлось съездить в командировку к дедушке с бабушкой на выходные, чтобы отвлечь их своим шумом и невыносимым поведением, и Аня с Верой так справились с этим всем, что в гостях их продержали только с вечера субботы до утра воскресенья.

Совсем просто оказалось придумывать стишки в этой кутерьме, можно было просто сидеть на диване, не требовалось ничего, чтобы в ответ на шум и разговоры, на движения, запахи, свет, зачем-то включенный в каждой комнате, слова сами приходили одно за другим, а иногда целыми строфами появлялись и легко выманивали из-за кулис оставшийся текст.

О Владимире, зависшем далеко на северо-востоке из-за плохой погоды, она и думать забыла за те пять дней, что он стремился в Екатеринбург, а если и вспоминала, то без волнения, даже без чувства, что думает о своем бывшем. Он позвонил загодя, еще находясь где-то на границе области, появился поздно вечером, после сделанных уже дел, после поездки в больницу близнецов, Никиты, Ольги, перекатил через порог свой чемодан на колесиках, и, не расстегивая пальто, через плечо открывшей ему Лены попросил собрать ему сына. Он так и сказал, словно о конструкторе, разбросанном по квартире: «Так, собирайте Никиту!», а потом обратился к сыну, заглянувшему в прихожую, опять же, как к самосборному конструктору какому-то: «Так, Никита, собирайся!» «Я не хочу, – ответил Никита с жестокой, не подозревающей о своей жестокости детской честностью в голосе, – у тебя скучно, ты один, а тут Анюта, Вера, Оля и тетя Лена, и Женя, но он уже ушел».

Всего несколько дней назад Лена многое отдала бы за то, чтобы увидеть, как лицо Владимира, на ее памяти всегда освещенное иронической улыбкой, становится беспомощным, затем злым, а из злого снова беспомощным, а теперь готова была многое отдать за то, чтобы забыть, что она увидела. «Давай, отшутись как-нибудь», – подумала она, причем это было не злорадство, а мысленная просьба. «Быстро собирайся! – сказал Владимир с тяжестью в голосе. – А то сейчас по жопе получишь».

«Не пойду», – хладнокровно сказал Никита.

«Со-би-рай-ся», – приказал Владимир таким тихим, но грозным голосом, что даже у Лены мороз пробежал по спине, – а Никита даже не моргнул.

«Нет, – сказал он. – Отстань». И ушел сквозь собравшихся тут же девочек куда-то вглубь квартиры. Девочки смотрели не на то, что дальше будет делать отец, а на Лену. «Так, – сказала она, не веря ни себе, ни Владимиру, поэтому стараясь не смотреть на него, глядя в пол, – все за эти дни набегались, наездились, с днем святого Валентина тебя, кстати, что там еще? М-м, не будем пока воевать, выяснять, кому куда опять бежать и ехать на ночь глядя, завтра, может, повыясняем, все такое, а пока просто не трепи нервы, разуйся, разденься и живи пока здесь, раз уж так получилось. Не знаю, что еще сказать. А, вот: спасибо маме, папе, режиссеру и всей киноакадемии».

«Просто пройди отсюда, – она показала двумя руками на место, где он стоял, – вот сюда, – она показала опять же двумя руками в сторону гостиной. – Ничего сложного нет».

«Да пошла ты!» – сказал Владимир и хлопнул дверью, а вернулся только через два дня, после спокойных Лениных звонков, двадцатиметровой, наверно, переписки в чате, которую Лена почти сразу удалила, не в силах смотреть на разные по размеру позвонки реплик, не в силах перечитать и понять, каким образом Владимир снова оказался в их спальне.

«Я не гетеросексуалка, я – гитаросексуалка», – заявила Вера. Именно эта фраза почему-то примирила Лену с ее поездкой в Тагил – на встречу одногруппниц, до этого она уклонялась, хотя и фраза Дмитрия в переписке: «Недавно сам катался к школьным друзьям, ничего так, даже некоторые учителя живы», и Маша с Вовой, что притащили ее на свою встречу выпускников, где Вове слегка намяли бока за старые обиды, – все доказывали, что в этой встрече с почти чужими людьми нет ничего страшного. Но переговорщики из Тагила, хихикая, намекали на некий «сюрприз». А какой там мог быть сюрприз, кроме Сережи, бывшего ухажера? Никакого. Но сутки не слышать песен Веры, написанных ею на собственные слова, – многого стоило. Лена очень любила дочь, обожала, как она поет, только если это были чужие песни. А в песнях Веры Лена вместо слов слышала: «Я ничего не читала, даже из школьной программы, я путаю одеть – надеть, я ставлю ударения, как мне удобнее, господи, я слегка переделала “Лавину” Коэна, но никто этого не заметит, потому что у него песня печальная, а у меня слегка в мажоре и гораздо выше, у меня очень маленький словарный запас, но зато я пою с душой и про любовь, а чтобы никто не забыл, что я пою с душой и про любовь, у меня в каждой песне буквально все утыкано словами “душа” и “любовь”». Кроме всего этого, Лену выводил из себя контраст между настоящей веселой Верой и тем убожеством, с некими такими даже проблемами с головным мозгом, какое очерчивалось в песнях. Вера оставляла за собой такой текстовый след, будто была воздушной девушкой, слушающей исключительно Гайдна, потому что когда-то в детстве ударилась головой под звуки «Песни Радости». А меж тем, как прекрасно было ее исполнение «Одна посреди зоопарка» «Соломенных енотов», хорошее тем, что было очень похоже на оригинал, или, вот, песня Псоя Короленко, от которой хотелось одновременно жить и повеситься, – «Держи ум твой во аде». Вере нравились эти песни, она, по идее, должна была подражать чему-то такому, а вот не подражала.