Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса

— Ни один патриот не позволил бы этого! — воскликнул сенатор Энри Чиринос, поднимая бокал. — А тем более — Генералиссимус Трухильо. За здоровье Его Превосходительства!

Трухильо продолжал, словно не слыша его:

— Мог ли я позволить, чтобы, как в те двадцать два года оккупации, негры убивали, насиловали, отрезали головы доминиканцам, даже в церквях?

Поняв, что тост не удался, Конституционный Пьяница, посопев, отпил глоток из бокала и стал слушать.

— Я ехал вдоль границы вместе с университетской гвардией, сливками студенческой молодежи, и думал о нашем прошлом, — продолжал Генералиссимус, все более распаляясь. — Я вспомнил, как резали головы в церкви в Моке. Вспомнил пожар в Сантьяго. Угон в Гаити из Дессалинеса и Кристобаля девятисот благородных людей из Моки, некоторые умерли в пути, а другие были поделены между гаитянскими военными, как рабы.

— Вот уже две недели, как мы представили доклад, а Хозяин ничего не предпринимает, — беспокоится молодой депутат Чиринос. — Он что-нибудь решил, Мозговитый?

— Не мне задавать ему этот вопрос, — отвечает молодой депутат Кабраль. — Хозяин сделает все, что надо. Он знает, что ситуация серьезная.

Оба сопровождали Трухильо в его поездке верхом вдоль границы с сотней добровольцев из университетской гвардии и только что возвратились, загнанные больше, чем их лошади, в город Дахабон. Обоих, несмо-, тря на молодость, так растрясло в седле, что они предпочли бы дать отдых своим бедным костям, но Его Превосходительство устроил прием в честь дахабонского общества, и они, конечно же, не могли не пойти на него. И вот они стоят, задыхаются от жары, в сюртуках и рубашках с жесткими воротничками, в расцвеченном флагами зале айюнтамьенто, по которому Трухильо, свежий, словно и не скакал верхом с самого рассвета, в безукоризненно сидящей на нем сине-серой форме, украшенной орденами и медалями, расхаживает от одной к другой группке, выслушивая любезные слова, с рюмкой «Карлоса I» в правой руке. И вдруг замечает входящего в увешанный флагами зал молодого офицера в запыленных сапогах.

— Ты пришел на торжественный праздник потным и в полевой форме. — Благодетель впивается взглядом в военного министра. — Мне противно на тебя смотреть.

— Я пришел с рапортом к командиру полка, Ваше Превосходительство, — смущенно оправдывается генерал Роман после паузы, во время которой отчаянно пытается отрыть в памяти давний эпизод. — Банда гаитянских преступников ночью тайно проникла в страну. На рассвете они напали сразу на три поместья в Капотильо и Пароли и угнали весь скот. И к тому же убили трех человек.

— Ты рисковал карьерой, появившись передо мной в таком виде, — распекает его Генералиссимус с застарелым раздражением. — Все. Чаша терпения переполнилась. Пусть подойдут сюда военный министр, председатель правительства и все военные, какие здесь есть. А остальные, пожалуйста, отойдите в сторону.

Голос взвился до истерического визга, как раньше, когда, бывало, отдавал приказы в казарме. Повиновались немедленно, под.шмелиное жужжание зала. Военные встали вокруг него плотным кольцом, остальные отступили к стене, между ними и кругом в центре образовалась пустота, наряженная лентами серпантина, бумажными цветами и доминиканскими флажками. Президент Трухильо отчеканил приказ:

— Начиная с сегодняшней полночи, армейским и полицейским силам приступить к поголовному истреблению всех лиц гаитянской национальности, которые незаконным образом находятся на доминиканской территории, за исключением работающих на сахарных плантациях. — И, прочистив горло, обвел офицерский круг тяжелым взглядом. — Ясно?

Головы дружно кивнули, в некоторых глазах отразилось удивление, другие блеснули свирепой радостью. Защелкали каблуки, офицеры вышли.

— Начальник военного гарнизона Дахабона, посадите в карцер на хлеб и воду офицера, явившегося сюда в непотребном виде. Праздник продолжается. Веселитесь!

На лице Саймона Гиттлемана восхищение мешалось с ностальгической грустью.

— Ваше Превосходительство никогда не колебался в решающий момент. — Ex-marine обратился ко всему столу: — Я имел честь обучать его в училище в Хейне. И сразу понял, что он далеко пойдет. Но, скажу по чести, не думал, что так далеко.

Он засмеялся, и стол поддержал его тихим, вежливым смехом.

— И они ни разу не дрогнули, — повторил Трухильо и, снова вскинув руки кверху, показал их присутствующим. — Потому что я отдавал приказ убивать только тогда, когда это было совершенно необходимо для блага страны.

— Я где-то читал, Ваше Превосходительство, что вы велели солдатам не стрелять, а использовать мачете для рубки тростника, — сказал Саймон Гиттлеман. — Чтобы сэкономить боеприпасы?

— Чтобы подсластить пилюлю международному общественному мнению, я предвидел его реакцию, — ответил Трухильо с издевкой. — Поскольку в ход были пущены мачете, операция вполне могла сойти за стихийное крестьянское движение, и правительство тут ни при чем. Доминиканцы щедры, мы никогда ничего не экономим, особенно — пули.

Весь стол радостно загоготал. И Саймон Гиттлеман — тоже, однако продолжал гнуть свое:

— А насчет травки-петрушки — правда, Ваше Превосходительство? Будто бы для того, чтобы отличить гаитянца от доминиканца, заставляли негров произносить слово «perejil» [Петрушка(исп.).]? И тому, кто не мог произнести его правильно, отрубали голову?

— Слыхал я эту побасенку, — пожал плечами Трухильо. — Много тут ходит разных слухов.

Он опустил голову, словно глубокая мысль неожиданно потребовала от него крайней сосредоточенности. Но мысль была ни при чем: твердый глаз нацелился, но не углядел ни на ширинке, ни в паху предательского пятна. Он дружески улыбнулся ex-marine.

— Кстати, об убитых, — усмехнулся он. — Спросите у сидящих за этим столом, цифры будут самые разные. Ты, например, сенатор, считаешь, сколько их было?

Темное лицо Энри Чириноса выразило готовность и раздулось от удовольствия, что он — первый, к кому обратился Хозяин.

— Трудно сказать, — заговорил он, жестикулируя, словно произносил речь. — Подсчитывая, обычно преувеличивают. Что-то между пятью и восьмью тысячами, если не больше.

— Генерал Арредондо, ты был в Индепенденсии в те дни, когда там резали головы. Сколько?

— Тысяч двадцать, Ваше Превосходительство, — ответил тучный генерал Арредондо, сидевший в своем мундире, как в клетке. — В одной только Индепенденсии было несколько тысяч. Сенатор поскромничал. Я был там. Не меньше двадцати тысяч.

— А скольких убил ты лично? — съязвил Генералиссимус, и новая волна смешков обежала стол, подхваченная скрипом стульев и звяканьем бокалов.

— Насчет разных слухов вы сказали чистую правду, Ваше Превосходительство, — передернулся жирный генерал, и его улыбка искривилась в гримасу. — Теперь все норовят повесить на нас ответственность. Ложь, мерзкая ложь! Армия выполнила ваш приказ. Мы начали отделять незаконных иммигрантов от остальных. Но народ не дал нам этого сделать. Все как один бросились охотиться за гаитянцами. Крестьяне, торговцы, чиновники доносили, где они скрываются, вешали их, забивали палками. А бывало, что и сжигали. Часто армии приходилось вмешиваться, останавливать расправы. Население было настроено против гаитянцев, их считали ворами, грабителями.