Свое счастье - Ирина Грекова

…По красному ковровому междурядью к зеленому столу заседаний двинулась группа людей — ученый совет во главе со своим председателем, академиком Бруновым. Тот шел вальяжно, раскачивая львиной головой, снисходительно беседуя со старшим оппонентом. Члены совета послушно следовали за ним. Сзади всех торопилась Анна Кирилловна, растрепанная, с красно-багровым лицом. Рядом с нею, сдерживая шаг, неторопливо шел на своих длинных ногах секретарь парткома института Владимир Николаевич Яшин. Луч солнца мгновенным золотым бликом осветил его словно выкованную из желтого металла голову. Гоша следил за этим шествием с мертвым ужасом в душе. «Разумеется, защиту отменят», — думал он. Люди, хлопая стульями, занимали свои места. Академик Брунов, стоя над микрофоном, терпеливо пережидал шум. Когда в зале стало тихо, он сказал:

— Товарищи, неожиданная задержка сегодняшней защиты произошла по причинам, от нас не зависящим. На имя совета поступило неподписанное письмо, содержащее обвинения по адресу первого из соискателей, Георгия Александровича Фабрицкого, и его научного руководителя профессора Дятловой, а также ряда других сотрудников НИИКАТ. Перед нами возникла дилемма: либо отложить защиту до осени (сегодняшнее заседание совета — последнее в сезоне), либо обсудить содержание письма на экстренном, специальном заседании.

Голос академика был низок, внушителен; громоподобно усиленный микрофонами, он разносился по всему залу. Гоша стоял ни жив ни мертв.

— Мы выбрали вторую из альтернатив. На специальном заседании совета мы обсудили по существу содержание письма, разобрались в обвинениях. В этом нам любезно помог секретарь парткома института Владимир Николаевич Яшин.

Яшин встал и поклонился.

— С его помощью мы выяснили, что возводимые на диссертанта обвинения — клевета и никакого внимания не заслуживают. Это наше решение зафиксировано в протоколе. Еще раз приношу глубокие извинения за задержку.

Переходим непосредственно к повестке дня. Первым пунктом стоит защита диссертации на соискание ученой степени кандидата технических наук Фабрицким Георгием Александровичем. Слово для оглашения документации имеет ученый секретарь. Прошу вас, Александр Федорович.

…Гоша чувствовал себя так, будто внутри у него, где-то в глубине души, лопнул нарыв, и сразу стало легче дышать. Ученого секретаря он не слушал. Когда в соответствии с процедурой ему предоставили слово, он полетел, как на парусах. Все заготовленные вводные фразы, да и не вводные, были забыты. Он говорил свободно, плавно, бегло, красиво — никогда в жизни он так не говорил! Провод микрофона вился за ним послушной ручной змеей. Где-то, в одном из последних рядов, маячили перед ним счастливые, светло-коричневые глаза отца; Александр Маркович согласно и гордо кивал головой. Боковым зрением Гоша видел отчаянно лезущую куда-то из своего тела Анну Кирилловну; казалось, она вот-вот взлетит, как воздушный шар, еле удерживаемый стропами. Все было чудесно! Гоша без запинки ответил на все заданные ему вопросы, ответил удачно, один раз даже вызвал смех зала остроумным ответом на пустяковую придирку…

— Слово предоставляется научному руководителю диссертанта, профессору, доктору технических наук Дятловой Анне Кирилловне.

В своем окончательно измятом зебровом костюме Анна Кирилловна взобралась на трибуну, примерилась к микрофону.

— Товарищи, — сказала она, — я пользуюсь тем, что, слава богу, пока еще научного руководителя не заставляют читать свое выступление по бумажке, как, к сожалению, приходится делать оппонентам. Жили мы много лет, не читали, а говорили, кому это мешало? Недоверие к устной речи, обязательное пользование письменной — один из признаков формализма. Один мой знакомый, большой формалист, говорил: хорошо бы, если бы ребенок, родившись на свет, не кричал, а писал: «Уа, уа!»

Смех в зале прервал речь Анны Кирилловны. Раздались хлопки. Фабрицкий хлопал, выражая лицом: «Молодец, Нюша!» Когда шум умолк, Анна Кирилловна заговорила:

— У меня было множество учеников. Многие из них писали и защищали диссертации. Никто из них не выпил у меня столько крови, сколько сегодняшний наш соискатель, Георгий Фабрицкий, блестящую речь которого вы только что слушали. И вместе с тем никто не доставил мне столько радости! Для чего нам, в сущности, нужны ученики? Чтобы можно было чему-то от них научиться. За последние месяцы нашей совместной работы я гораздо больше узнала от моего аспиранта Фабрицкого, чем он от меня. Традиция требует, чтобы аспирант в своем заключительном слове благодарил своего научного руководителя. Обратной традиции — чтобы руководитель благодарил диссертанта — пока нет. Я рада, что мне выпал случай открыть такую традицию. Прошу занести эту благодарность в протокол.

Стенографистки усердно строчили. Анна Кирилловна стала слезать с кафедры, зацепилась ногой за провод микрофона и чуть не упала. Ученый секретарь подхватил ее под руку.

— Анна Кирилловна, вы кончили? — спросил председатель.

— Более чем.

— Тогда продолжим защиту. Слово имеет официальный оппонент, доктор технических наук…

Кончилось все это более чем благополучно: совет единогласно проголосовал «за».

Поздравления, рукопожатия. Академик Врунов, мощно взмахивая львиной головой, поздравил Гошу, затем Александра Марковича, наконец Дятлову.

— Вот видите, как успешно отбились. Наш совет не подведет.

— Спасибо, Анна Кирилловна, — сказал Гоша, подсаживая своего научного руководителя в Голубой Пегас. — Если бы не вы…

— Вздор! Если бы вместо меня тобой руководил настоящий волевой мужик, от тебя пух и перья летели бы.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Фабрицкий. — Ты, конечно, с нами? — обратился он к Гоше. — Мама ждет.

— Нет, я должен сперва заехать…

— Куда, не спрашиваю, — перебил его отец. — Ладно, приезжай попозже. Мы тебя ждем. Нюша, пристегивайся.

— Легко сказать: пристегивайся! Это мне-то, после Гали!

— Виноват, забыл переставить пряжку. Вот так. Теперь хорошо?

— Теперь все хорошо, во всех смыслах. Знаешь, Саша, я сегодня впервые за много лет по-настоящему счастлива. Ты везешь в своем Пегасе девяносто килограммов счастья.

— А сколько их было, когда ты в последний раз была счастлива?

— Пожалуй, вдвое меньше.

— Ну уж. Не заливай.

— Ладно, как отдать — пятьдесят кило. Знаешь, когда это было? Тридцать лет назад, когда родилась моя Катя. Очень похожее ощущение.

— А когда докторскую защитила, разве ты не была счастлива?

— Не так. Существенный элемент счастья — предшествующие мучения.

— Тогда поблагодарим за это счастье нашего общего друга. Думаю, что он на этом не остановится. Нам еще предстоит такое оригинальное счастье.

— Думаю, ты не прав. Какой смысл ему писать теперь, когда всем ясно, что это клевета?

— А какой смысл было ему писать вообще?