Хрупкие вещи - Нил Гейман

Дверь кафе распахнулась, и Чарлин выглянула наружу.

– Пит. Ты уже все?

– Все?

– Иди работать. Харв говорит, твой перекур затянулся. И потом, ты замерзнешь. Ладно, давай ноги в руки – и марш на кухню.

Я смотрел на нее. Все смотрел и смотрел. Она накрутила на палец кудрявую прядь и улыбнулась мне. Я поднялся, расправил белую униформу помощника на кухне и пошел следом за Чарлин в кафе.

«Сегодня День святого Валентина, – подумал я. – Вот и скажи ей о своих чувствах. Скажи прямо сейчас».

Но я ничего не сказал. Не решился. Просто вошел в кафе следом за ней – унылый образчик немого томления.

На кухне меня дожидались горы немытых тарелок: я принялся сгребать объедки в мусорное ведро. На одной из тарелок остался кусочек какого-то темного мяса и пара ломтиков картошки, щедро политой кетчупом. Мясо, судя по виду, было почти сырым, но я обмакнул его в загустевший кетчуп и, когда Харв отвернулся, быстро сунул кусок мяса в рот, прожевал и проглотил. Оно было жестким, как хрящ, с металлическим привкусом, но я все равно его съел. Почему – сам не знаю.

Капля красного кетчупа сорвалась с тарелки, упала на мой белый рукав и растеклась в форме ромба.

– Эй, Чарлин, – крикнул я. – С Днем святого Валентина!

И принялся насвистывать веселый мотивчик.

Locks

Перевод. Н. Эристави

2007

Друг другу рассказывать сказки –

Занятье не только

Для дочери и отца,

А просто – для двух людей.

Я начинаю – в сотый, наверно, раз:

«Жила-была девочка, звали ее Златовласка,

ведь косы ее золотыми и длинными были.

Пошла она как-то в лес, и там увидала...»

«...коров», – звучит уверенный твой голосок.

(Ты вспомнила явно, как месяц назад,

в роще, близ нашего дома,

блуждали несколько телок, из стада сбежавших.)

«Ну, предположим, коров она встретила тоже.

Но в самой чаще она увидала дом».

«Большой такой, многоэтажный?»

«Нет. Маленький, весь расписной и очень красивый».

«Не-е. Дом был большой и многоэтажный».

О, как бы мечтал я воспринимать бытие

Столь же ясно, как и моя двухлетняя дочь!

«Ну да, конечно, – огромный, многоэтажный.

Вошла Златовласка в дом...»

Я вспоминаю невольно – в балладе Саути

Локоны героини посеребрила старость.

Старуха и Три медведя – каков номер!

Но, может, когда-то старуха была ребенком,

И косы ее тогда золотились?

Ох. Мы почти что дошли до медвежьей каши.

«Она была...»

«Слишком горячей?»

«Нет...»

«Слишком холодной?»

И – наконец-то в единый голос –

«Она была очень вкусной!»

Домучена каша. Грязные – все три ложки.

Прошла Златовласка в спальню,

Разворошила постели

И в меньшей из всех уснула.

И тут воротились медведи...

Я, все не в силах забыть о Саути.

Рычу на разные голоса:

Суровый рев Папаши-Медведя

Пугает – и восхищает.

Знаешь, дитя мое, – был и отец твой некогда мал.

Он тоже любил эту сказку

Воображал себя

Не кем-нибудь – Медвежонком.

Кто съел мою кашу? Кто пил из моей чашки?

И что за девчонка сопит у меня в постели?

Я жалко скулю, – весь в роли, а ты смеешься.

«Кто ел из моей миски?

Кто пил...»

«Из моей чашки», – ответ твой

подобен слову «Аминь».

Медведи шагом сторожким крадутся наверх.

Их дом обесчещен. Они наконец понимают

Смысл слова «замки». Они доходят до спальни.

«Кто спал у меня в кровати?» – и я замолкаю,

в сознаньи –

отзвуки старых шуток, и порнофильмов нелепых,

и заголовков страшных газетных.

Однажды, дитя мое, рот твой тоже

Скривится усмешкой.

Сначала не станет слов, невинности – позже.

Невинность – товар, что давно уже вышел из моды.

«Если б я мог, – писал мне когда-то отец.

сам, как медведь, огромный, –

Я бы тебе отдал свой жизненный опыт.

Чтоб не был твой опыт столь горьким».

А я бы его опыт тебе завещал...

Но все мы, увы, совершаем свои ошибки. Мы все

Спим в медвежьих постелях.

Когда родятся дети твои, когда твои темные косы

Посеребрит время.

Когда ты начнешь стареть, и выйдут из сумрака ночи

Твои Три медведя, – что в их глазах ты увидишь?

Какие расскажешь сказки?

«А Златовласка выскочила в окошко

и быстро-быстро...»

давай-ка хором! –

«...домой прибежала!»

И ты смеешься: «Еще, еще!»

Друг другу рассказывать сказки – это занятье!

Наверно, теперь я похож на Медведя-папу.

Каждое утро я запираю двери на все замки,

А когда возвращаюсь – проверяю кровати и ложки.

Снова.

Снова,

И снова...

The Problem of Susan

Перевод. Т. Покидаева

2007

Ей опять снится тот сон.

Она стоит на краю поля боя, вместе с братьями и сестрой. Лето. Трава невероятно зеленая, яркая, сочная, как на крикетной площадке или на склонах Саут-Даунса к северу от побережья. На траве лежат мертвые. Только это нелюди. Вот кентавр с перерезанным горлом, буквально в двух-трех шагах от нее. Она смотрит на мертвого кентавра. Его лошадиная половинка покрыта ярко-каштановой шерстью. Загорелая кожа на человеческой половинке – коричневая, как ореховая скорлупа. Она вдруг ловит себя на том, что смотрит на лошадиный пенис. Интересно, а как размножаются кентавры? Она представляет себе, как он целует ее, крепко-крепко, и его борода щекочет ей кожу. Взгляд сдвигается к ране на горле, к липкой лужице крови черно-красного цвета. Мурашки по коже.

Мухи жужжат над телами мертвых.

Цветы как будто запутались в высокой траве. Они расцвели вчера. В первый раз за последние... сколько лет? Сто? Или, может быть, тысячу? Или сто тысяч лет? Этого она не знает.