Братья Стругацкие - Геннадий Прашкевич

Директорское обращение очень похоже на биорадио в главах о Лесе. Там тоже — обрывки смыслов, утратившие свой генеральный, скрепляющий смысл. Управление медленно дрейфует от Мира Полдня к Лесу: настоящее смещается от будущего-как-«солнечный-город» к будущему-как-затопленная-деревня. Символ настоящего в условиях мира Управления это получеловек-полудерево — легендарный лесопроходец Селиван. То ли дерево постепенно превращается в человека и рождается принципиально новая личность (движение в сторону Мира Полдня, в сторону «Беспокойства»), то ли человек постепенно деревенеет (движение в сторону Леса).

Управление, в сущности, хорошо бюрократизированные хаос и безмыслие. В таком хаосе возможно всё, и всё приобретает административный смысл, если будет на то приказ. Но приказ может вырастить административный смысл даже из полной белиберды.

В Управлении имеются свои безжалостные экспериментаторы, свои «славные подруги», которые когда-нибудь окажутся еще на верхних ступенях пирамиды власти. Пока же они просто получили твердые административные позиции. Как, например, Беатриса Вах с ее женской командой из группы Помощи местному населению. «Мы никак не можем найти, — говорит о местном населении эта Беатриса, — чем их заинтересовать, увлечь. Мы строили им удобные сухие жилища на сваях. Они забивают их торфом и заселяют какими-то насекомыми. Мы пытались предложить им вкусную пищу вместо той кислой мерзости, которую они поедают. Бесполезно. Мы пытались одеть их по-человечески. Один умер, двое заболели. Но мы продолжаем свои опыты. Вчера мы разбросали по лесу грузовик зеркал и позолоченных пуговиц… Кино им не интересно, музыка тоже. Бессмертные творения вызывают у них что-то вроде хихиканья…»

От Беатрисы Вах исходит предложение отлавливать детей машинами и отправлять на перевоспитание; от Домарощинера — бороться с перенаселением методом стерилизации; от Алевтины, секретарши, фактически руководящей всеми директорами[25], — вводить бессмысленные приказы.

Перец ужасается: «Филологам, литераторам, философам нечего делать в Управлении… Не могу я быть ни в Управлении, откуда испражняются на Лес, ни в Лесу, где отлавливают детей машинами…»

Ненадолго его все-таки допускают в Лес. Почти случайно. Побывав там, он опечалился: «Я здесь побыл, я ничего не понял, я ничего не нашел из того, что хотел найти, но теперь я точно знаю, что никогда ничего не пойму и что никогда ничего не найду, что всему свое время. Между мной и лесом нет ничего общего, лес ничуть не ближе мне, чем Управление. Но я, во всяком случае, не буду здесь срамиться. И буду надеяться, что наступит время… (курсив наш. — Д. В., Г. П.)». Иначе говоря, то, что творится с будущим, отчасти непонятно Перецу и совершенно неприемлемо для него.

Но Полдень еще не умер, он еще начнет осуществляться, наверное. Надо подождать. «Наступит время».

Если Лес погубил бы Управление, думает Перец, то это случилось бы столь естественно и закономерно, «…что никто не был бы удивлен, все были бы только испуганы и приняли бы уничтожение как возмездие, которого каждый в страхе ждал уже давно».

И точно — в лесных главах видна смерть структур, когда-то выращенных Управлением, его методами.

В финале Перец, волшебным образом возглавивший Управление, окончательно растерялся. Сама власть над Управлением по делам Леса оказалась пустотой, совокупностью мертвых эстетических символов. «Кадетский корпус»… «Железный крест»… Обрывки смыслов, семантически связанных с Управлением (Российская империя, Третий рейх)… Сначала Перец думает переделать всё. «Очень многое нужно взрывать!» Потом понимает, что ничего из этого не выйдет, поскольку сначала надо все-таки переделать самих людей. «Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани, соберу всех и скажу: ругайте! Ругайте и смейтесь!» Но уже на ближайшей стадии Перец осознает: ну демократия, ну ругань… Ну все это станут делать, но не от души, а просто исполняя приказ. Сами они при этом останутся прежними… Нет, «нужен какой-то порядок…». Или — вовсе распустить Управление за ненадобностью? (Что и произошло в 1991 году.) Но «…зачем распускать готовую, хорошо сколоченную организацию? Ее нужно просто повернуть, направить на настоящее дело». На следующем витке метаний Перецу объясняют про «административный вектор»: «Как шоссе не может свернуть произвольно влево или вправо, а должно следовать оптической оси теодолита (поставленного в конце заасфальтированного участка и направленного в противоположную сторону. — Д. В., Г. П.), так и каждая очередная директива должна служить континуальным продолжением всех предыдущих…» Перец ничего изменить не может, даже если попытается изменить всё.

Ничего нельзя изменить, даже пытаясь изменить всё.

Так Стругацкие подводят читателей к мысли, что изменения придут только с поломкой самой машины власти. И лишь тогда что-то, возможно, начнет меняться в лучшую сторону. В сторону «солнечных городов».

В сущности, речь идет о разрушении СССР

Стругацкие ударили по всему советскому строю[26]. Для подобного шага требовалась большая храбрость: можно было всю жизнь себе поломать. И, конечно, советский строй распознал опасность и ответил запретом на «Улитку». В любом другом случае он просто расписался бы в собственном идиотизме. Правда, его механизм, порожденный сумасшествием революции, уже содержал в себе родовой изъян. А потому стремительно шло дряхление Империи, начавшей терять шестеренки прямо на ходу. Вялый запрет дал «Улитке» просочиться к читателям во фрагментах, в «самиздате» и «тамиздате», попортил кровь авторам, но с «дрессированным вирусом», упрятанным под витой раковиной неспешного моллюска, совладать не смог.