История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

не получат. Даже отъезд семьи Судомиров в Киев объяснялся по-своему. И только ночное бегство Судомира открыло всем глаза: его бы не выпустили из усадьбы.

Что было делать? Продавать на сторону эти участки было нехорошо. Приходилось всячески стараться войти в соглашение с потерпевшими, конечно, путем уступок на цене земли. Мы тогда же, в Щаврах поняли, что этот вопрос серьезнее, нежели воображал Бернович, и вызывая покупателей из Седлеца, он не имел морального права им продавать уже запроданную землю. Бернович не разделял эту точку зрения и повторял с Коганом, что задатки давно уже возвращены крестьянам с процентами и с лихвой. Каган, узнав о недохвате, клялся и божился, что виноват исключительно землемер Ионки, что недохвата не может быть, что даже Судомир всплеснул руками и решительно не допускает подобной чудовищной ошибки. Хотелось верить, но не верилось! Бернович слишком хорошо пояснил нам всю фальшь в экспликации плана, заверенного Московским банком. При этом говорили, что если Московский банк узнает об этом недохвате, он немедленно потребует погашения, и тогда немыслима будет никакая распродажа участками, так как крестьяне не смогут покупать на чистые деньги. Словом, положение нашего дела оказалось таким грозным, что выхода и спасения не предвиделось. Причем недосмотр Берновича становился страшнее даже самого недохвата, сулившего, быть может, лишь потерю заработка.

Не помню в какой форме я сообщила Леле о случившемся. Как нарочно, не сохранилось ни одного письма ни Лели к нам, ни моих к нему за две-три недели. Скрыть от него было невозможно, но взвалить на него этот ужас, пока мы не нашли какие-нибудь нити к спасению, только удвоило бы наш ужас! Верю, что разделенная радость – двойная радость, но что разделенное горе становится полгорем, никогда мною не постигалось. Думаю, что я сообщила Леле по совести, но поверхностно, не ставя точек над i, и, в особенности, не упоминая о том, что мне казалось страшнее недохвата, хотя Бернович нисколько не считался с этими опасениями и не хотел понять, что только быстрота ликвидации могла нас спасти, иначе проценты и расходы поглотят весь капитал, а быстроте этой помешают именно эти споры и тяжбы.

Но омрачать и без того нелегкую жизнь Лели было бы жестоко: «Son esprit chagrin se développe»[193], – писала о нем как-то сестра. Сама она не поддавалась огорчению и разочарованию, потому что Бернович «с карандашом в руках» убедил ее, что все-таки заработок будет: «Только немного меньше: ну не 70 тысяч, а все-таки двадцать тысяч наверное!» И с этим она смирилась, тем более что Витя давно говорил, что будь в Щаврах семидесятитысячный заработок, никогда бы Судомир не уступил Щавры так дешево, он, сумевший продать каждую разбитую рюмку!

Что же касается Тетушки, она всех спокойнее отнеслась к постигшей нас неудаче. Она была довольна усадьбой в Щаврах, довольна Берновичем, Горошко, но так как всегда вообще неприязненно относилась к попыткам увеличить свое состояние, особенно со стороны Оленьки, то «уменьшение» заработка не встревожило ее нисколько. Она по-прежнему была поглощена своими «духовными интересами», и в сохранившихся ее письмах к Леле не было даже намека на неудачу в Щаврах. Судя по ним, она была довольна, что с первого ноября Леля согласился читать лекции в университете. «Но меня тревожит теперь мысль, что ты будешь, как профессор, ответственен за каждую глупую выходку студентов. Раз у тебя были колебания, значит есть риск? Но ежели ты доволен (а Леля писал в своих погибших письмах, что очень доволен и чувствует невыразимое нравственное удовлетворение[194]), то да хранит тебя Господь».

Тетушку интересовало также, поедет ли Леля в Саратов на открытие университета, о чем она уже читала в саратовских и минских газетах. Но Леля не собрался на это торжество в Саратове. Он обыкновенно чуждался всех празднеств и торжеств, где ему пришлось бы фигурировать. К тому же Академия вообще осталась в стороне от них. Но Тетушка находила, что ему, как саратовскому уроженцу, не стоило отстраняться от такого великого события.

Но передать, что я в это время переживала, мне трудно. Страдало самолюбие невыносимо. Мне чудилось общее сожаление и насмешка. Витя, с самого начала не веривший Берновичу, не мог испытывать тех угрызений совести, которые терзали меня. Страдал Витя, конечно, опасаясь манкировать по отношению родных, которые так нам доверились, но его отвлекала его служба и его командировки. Седьмого декабря он вернулся вечером из двухнедельной командировки в Бобруйск, Мозарский и Речицкий уезды. И тогда он был обрадован поздравительной телеграммой Лели и Семашко по поводу представления его Гербелем к Владимиру за продовольственную кампанию прошлого года. К тому же он не имел возможности так подробно знать всю сложность нас ожидающих затруднений, наконец, у него не могло быть того терзания совести, которое грызло теперь меня: его телеграммы 26 июля со станции Крупки с коротким словом «нет» избавляла его от всякого упрека. Я же шла упрямо, как бы против судьбы, которая ожидала нас в Веречатах, и против желания Вити, которому там так не нравилось. Я одна была виновата и одна должна была терпеть то наказание, которое я заслужила своим упрямством и неосторожностью, а не делить его, не взваливать его на плечи неповинных, доверившихся мне моих родных. Слова Лели в Губаревке на Зеленом Роднике особенно поражали меня. Он точно пророчески говорил мне тогда: «В лучшем случае (т. е. без недохвата в триста пятьдесят десятин) вы вернете свой капитал после невероятных тревог и усилий, выцарапывая его по мелочам».

Целые ночи напролет я вертелась и не знала, как выйти из такого положения. Мне хотелось бороться, вызвать Судомира на суд, огласить все его действия и по отношению к крестьянам-покупателям не доплатить по закладной. Я посылала Берновича советоваться к присяжным поверенным, но сделать что-либо было нельзя! В купчей стояла обычная «более или менее» количество земли, и ни один суд, уверяли нас, не счел бы возможным оспаривать недостающее «более или менее», количество земли, хотя бы и не хватало и половины имения (!). Наша закладная была написана на имя какой-то незнакомой немки Х. Х. Судиться с ней, доказывать, что мы не ей должны десять тысяч, а Судомирам? Судиться всегда казалось мне чем-то предосудительным, а законы землевладения в западном крае были «палкой о двух концах». Ставя поляков в невозможное положение в земельных отношениях, не менее вредили и русским. Будь закладная наша на имя Судомира, всегда можно было бы не доплатить, доказав недохват земли. Но по закону закладная могла быть на