История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

освоились с Минском. Их постоянно навещали друзья. Уже не говоря об Урванцевых, Сумароковой, Вощинина, M-elle Descamps, радушных и внимательных обитателей того же «Гарни», но к ним постоянно заезжала О. К. Родзевич петь с Оленькой дуэты, Чернявские – читать свои поэтические произведения, Кологривов с Богданович (если приезжала из Старых Дорог) делиться с Тетей своими проектами о воспитании и образовании народа, и, в особенности, Сарнева, одноклас сница Оленьки по Екатерининскому институту. Очень любезная, ласковая, веселая Лидия Николаевна вместе с Оленькой брала уроки по деланью искусственных цветов и вместе рисовали.

Но, конечно, более всего радовало Тетушку то, что Скрынченко напечатал в Приложении Епархиальных Ведомостей ее рассказы: «В церкви, школе и дома», беседы о христианском воспитании народа. То было несколько рассказов в переделке с французского «с прибавлением своих мыслей». Каюсь, я не знала даже, какие французские рассказы Тетушка переделывает. Такое невнимание с моей стороны, такое, право, равнодушие относиться к душевной жизни столь близкого для меня человека теперь меня глубоко мучает! Оленька тоже вряд ли выражала тогда сочувствие работе Тетушки, потому что постоянно ворчала, что Тетушка тратит все деньги свои на «это народное образование, а сама сидит без башмаков и ничего не хочет себе позволить лишнего, даже любимых ею тянучек!»

Повторяю, один Леля неизменно показывал большое внимание к ее запискам, проектам, докладам, а также письмам к высокопоставленным лицам, безразлично к кому: Аксакову[201], Хомякову, Гучкову, саратовскому епископу Гермогену или министру народного просвещения. Поэтому, когда Скрынченко принес ей триста оттисков ее бесед, она радостно принялась их рассылать своим «единомышленникам» и писала в это время Леле: «В такие минуты легко умереть, как говорит Огарев в своем стихотворении, положенном на музыку Дяди[202] «Как дорожу я прекрасным мгновеньем». Читая эти последние строки, дорогой Леля, ты улыбаешься молодости моей души? Но я радуюсь, что капля моего желания вселить в души священников и учителей сознание нравственного участия Христова для сельского населения упадет на добрую почву, и это меня одухотворяет».

Тетушка действительно была молода душой и в особенности моложе нас; немного позже она писала Леле: «Я понимаю чувство Жанны д›Арк: неотступное желание спасти отечество! Неправда ли, как смешно это желание семидесятилетней старухи? Но дух не старится, а, напротив, крепнет при больном теле; так вчера я чувствовала себя телом не хорошо, не спала ночь и пр., а голова работала, и именно на тему моего проекта сельских школ. До сих пор в Государственной Думе и в Совете этот важный вопрос не обсуждается, как всё, что есть хорошего, а потому скажи, Леля, как мне сделать, т. е. куда обратиться, чтобы ученый комитет рассмотрел этот проект и написал бы программу девятилетнего курса с подготовкой к отбыванию воинской повинности в восемнадцать лет вместо двадцати одного года? Письмо мое к Шварцу[203] и его ответ любезный – ничто иное, как „французские разговоры“, как говорится, а время идет, а народонаселение пропадает!» и т. д.

Леля исполнял просьбы и поручения Тетушки и рассылал со своим верным курьером Дроздовым ее письма и брошюрки, но сам он нас сильно тревожил. Академические неприятности продолжались, и Леля переживал их с обычной остротой чувств! Теперь, когда его нет, когда эти драмы ничто в сравнении с теми, которые позже надвинулись на него, да будут прокляты они, отравлявшие ему жизнь! Они, отрывавшие его от любимого дела, от науки, которой он решительно не мог заниматься в атмосфере вражды и интриг, когда в Академии находили такие темные полосы! Совершенно не полагаясь на свою память, я не могу передать здесь, чем были вызваны тяжелые переживанья Лели в декабре, при нас на Рождество. Совершенно случайно сохранились три письма брата к Тетушке уже середины января. Я привожу их здесь целиком без пропусков, но и без комментариев.

«Дорогая Тетя, все окончилось благополучно. Дело в следующем: когда в декабре 1908 года был поднят вопрос об избрании Нестора Александровича Котляревского в члены Отделения, Соболевский заявил мне, что согласится на его избрание только в том случае, если я положу направо[204] Флоринскому[205], профессору Киевского Университета, которого он желает предложить в академики. Скрепя сердце, я согласился на это условие. В феврале 1909 года Соболевский и Кондаков[206] с тревогой сообщили мне слух, что Флоринский принимает место цензора в Киеве. Кондаков просил меня написать Флоринскому и указать, что принятие им должности цензора может помешать нам провести его в академики (т. к., конечно, в академию проходят за ученые, а не за какие-либо другие заслуги). Флоринский ответил мне, что письмо мое запоздало, что он уже принял должность. Скоро я узнал, что Флоринский всецело отдался политике, стал во главе Союза русского народа в Киеве. А в декабре мне сообщили о его записке генерал-губернатору, в которой он требует полного изгнания малороссийского языка из печати. Конечно, я с тревогой думал о предстоящем избрании, тем более, что ученые заслуги его вообще очень невелики; вот уже много лет, что он ничего основательного не издал. Тем не менее я не мог себя считать свободным от обязательства и решил класть Флоринского направо; вместе с тем, однако, я счел необходимым, в случае он будет избран, уйти из председательства, т. к. предвидел, что Отделение превратится из ученого учреждения в политическое: Соболевский и Флоринский, один в Москве, другой в Киеве, все время выступают в разных организациях крайне правых партий с речами, докладами и т. п.

Сегодня (шестнадцатого января) происходили выборы; я положил направо вместе с четырьмя другими академиками, а налево было положено тремя. А т. к. для избрания требуется две третьих голосов, то Флоринский оказался неизбранным. Инцидент этим исчерпан, хотя, конечно, можно предвидеть и неприятности. Но совесть моя покойна. Сделать больше того, что я сделал, я не мог, т. е. не мог я против своей совести уговаривать Корша и Фортунатова класть Флоринского направо; достаточно и того, что я сам клал не с ними, а с Соболевским. Одно было не очень хорошо – это то, что Президент[207], забыв, что он не имеет голоса в подобных предварительных выборах, положил было шары в избирательный ящик, и я должен был ему напомнить, что он ошибся. Он тотчас же взял шары свои обратно, и мы возобновили баллотировку. Беспокоит меня мысль, не ушел бы Соболевский в виде протеста из Академии. Что-то скажет завтрашний день?

Остальное у нас все благополучно. Вчера я читал первую лекцию в женском педагогическом институте. Дети здоровы. Только Сонечка покашливает. Благодарю за твое длинное письмо. Благодарю