Русские чернила - Татьяна де Ронэ

В тот октябрьский вечер, оставивший глубокий след в его жизни, он купил букет цветов возле станции метро на улице Раймон-Лосеран. Моросил мелкий дождь. Наступил час пик, и машины, бампер к бамперу, выбрасывали рекордное количество выхлопных газов. Внутри клиники было жарко и душно, беспощадно-яркий свет ослеплял. Николя снял пальто. Палата Лионеля Дюамеля находилась на последнем этаже, в гериатрическом отделении. Большинство пациентов носили на запястьях магнитные браслеты, и если кто-нибудь из них пытался выйти за территорию отделения, тут же слышалось завывание сирены. Входя сюда, Николя старался не поднимать глаз: слишком тяжело было смотреть на стариков. Одни целыми днями в полусне сидели в креслах на колесиках, их сморщенные лица искажали вымученные улыбки, бритые головы беспомощно тряслись, с потрескавшихся губ стекали струйки слюны. Другие, подергиваясь от тика, опираясь на палки или на ходунки, бродили, как зомби, скособочившись и приволакивая ноги. Иногда из какой-нибудь палаты слышался вопль и за ним сразу успокаивающий голос врача или медсестры. Но больше всего могли напугать пациенты, которые имели вполне нормальный вид, играли в шахматы или раскладывали пасьянс, были одеты в домашнюю одежду, и руки у них не тряслись. Словом, не проявляли никаких признаков слабоумия. Они радушно улыбались каждому посетителю, как и положено добрым бабушкам и дедушкам. Но Николя избегал встречаться с ними взглядом: в их жадных, неестественно блестящих глазах слишком быстро загорался огонек безумия. Одна такая респектабельная бабушка однажды с неожиданной прытью вцепилась ему в промежность, похотливо ухмыляясь и высунув кончик желтого языка.

Персонал клиники вызывал у него восхищение. Пациенты их не слушались, толкались и дрались, а они делали свое дело, несмотря ни на что. Как им удавалось не терять терпения? Забота о стариках сама по себе – дело невеселое, но забота о слабоумных стариках – это уже героизм.

В тот вечер, когда пришел Николя, персонал убирал подносы после ужина. В душном воздухе стоял смешанный запах скверной еды, в основном капусты, и тяжелый аммиачный дух. Запах старости, иссохшей пергаментной плоти и запустения.

Кресла на колесиках выстроились в ряд перед громко орущим телевизором, но большинство пациентов уже дремали. Зачем подавать ужин так рано? От этого ночь сделается просто нескончаемой. Интересно, сознают ли эти старики, что отсюда они выйдут только вперед ногами?

Сидя в кресле возле кровати, Лионель Дюамель внимательно изучал свои ступни. Когда вошел внук, он даже не пошевелился. Николя уже видел его в таком состоянии, а потому присел на краешек узкой кровати и стал дожидаться, когда старик его заметит. Лионель Дюамель не желал знаться с этими «сумасшедшими стариками», как он их называл. Он ужинал в одиночестве, перед своим собственным телевизором. И Николя подумал, что его палата не так уж и плоха, но абсолютно пуста, хотя дед прожил тут уже два года. Светло-зеленые стены, колода карт, расческа и стопка журналов. А ведь деда всегда окружали книги, картины, антикварная мебель, в доме стоял рояль, была коллекция старинных гобеленов. Куда он дел все это добро? Лионель Дюамель тем временем наконец обратил на внука свои выцветшие водянисто-серые глаза и часто заморгал.

– Теодор, – произнес он, – рад тебя видеть.

К этому Николя тоже привык.

– Здравствуй, – улыбнулся он. – Я принес тебе цветы.

Лионель Дюамель посмотрел на букет бессмысленным взглядом, словно вообще не понял, что это такое. Николя выбросил в урну упаковочную бумагу и пошел в ванную за пластиковой вазой. Он уже не впервые являлся с цветами. Эльвира просила не приносить старику шоколад, потому что тот сразу на него набрасывался, а потом мучился поносом. Поставив георгины в вазу, Николя принес их в палату. Дед сидел по-прежнему неподвижно.

– Красивые, правда?

– Да, спасибо, Теодор, – отозвался Лионель Дюамель. – Очень мило с твоей стороны. Как дела в школе?

– Прекрасно.

– Рад это слышать. Мама будет довольна. А как насчет урока по географии?

– Выучил наизусть.

– Великолепно. Ну, мне надо привести себя в порядок. Мы ждем барона к ужину.

– Чудесно, – вставил Николя.

Он уже много раз слышал от деда эти сюрреалистические рассуждения.

– Когда приезжает барон, у нас столько хлопот, – вздохнул Лионель Дюамель. – Мне надо начистить столовое серебро, достать хрустальные бокалы, постелить скатерть с его гербом. Барон всегда требует к столу лосося и крабов.

– И давно у него такие привычки? – спросил Николя.

– Нет! Конечно же нет! Я уже тебе говорил! С тех пор, как сломался лифт. Ты разве не помнишь?

– Ах да, конечно. Извини, я забыл.

Старик начал нервничать. Брови его сошлись на переносице буквой V, и он заговорил тем резким, визгливым голосом, который внук терпеть не мог:

– Они приходили нынче утром, Теодор, опять приходили. Никто их не заметил, кроме меня. Здесь все идиоты. Все воруют. Будто я не вижу! Кретины! Полные болваны! Придурки! Они не знают, что неприятель намазал ядовитой мазью все оконные рамы, и стоит их потрогать, как тебе конец! Я пробовал ее счистить, но сиделка не дала. Глупая толстая корова!

Николя подумал о свидетельстве о рождении, лежавшем у него в кармане, и вгляделся в обрюзгшее круглое лицо ворчливого лысого старика. Целых двадцать четыре года он считал его своим дедом. Своей плотью и кровью. Он называл его «дедуля». На выходных – с дедулей. В кино или в Лувр – с дедулей, на Монмартр или в Версаль – с дедулей. Хочется все узнать о «короле-солнце» – это тоже к дедуле. Дедуля был человеком блестящей культуры. Он знал наперечет даты всех знаменитых сражений, ему было известно, кто кого победил и кто из королей был Капетингом, а кто Бурбоном. Но оказывается, дедуля не был его дедушкой. Дедуля воспитал мальчика, оставшегося без отца, и дал ему свою фамилию, Дюамель. Он все знал о Федоре Колчине, и только он один мог рассказать о нем Николя.

Николя заранее подготовился к визиту. Он открыл бумажник, вынул из него фотографию Зинаиды с Федором на руках, датированную тысяча девятьсот шестьдесят первым годом, ту самую, что он нашел в коробке цвета морской волны, и протянул ее старику. Врачи никогда не запрещали касаться прошлого при общении с дедом. Все, что было нужно Николя, – это получить ответ. Он надеялся, что где-то в уголке усталого, старого, расстроенного мозга все-таки вспыхнет искорка памяти.

Тянулись долгие минуты, а старик молчал, не сводя глаз с фотографии. Вдруг из коридора, перекрывая звук телевизора, раздался крик, потом скрип кресла на колесиках, потом стук захлопнутой двери.

Николя не знал, что делать: сказать что-нибудь или нет. Старик выглядел подавленным, пальцы, державшие фото, дрожали.

– Она не хотела, чтобы ты знал, – наконец совершенно отчетливо выговорил Лионель Дюамель. – Она вообще не хотела, чтобы кто-нибудь знал.

Его голос вдруг стал голосом прежнего дедули, из него исчезли противные плаксивые интонации.