Стеклянные цветы - Мэри Каммингс

— Прости, — сказал он тускло. — Я услышал наверху шаги и подумал… — Похлопал ее по плечу — то ли в качестве примирительного жеста, то ли просто стряхивая пыль. — Извини.

— Я тебе еду заказала, — некстати вспомнила она.

Ей хотелось, чтобы он обнял ее, прижал к себе и немножко поутешал и пожалел: бедро действительно очень болело. Но Филипп только повторил:

— Извини… пойдем вниз.

Не дожидаясь ответа, двинулся к лестнице. Бруни поплелась следом, внизу сказала снова:

— Тебе поесть надо. Я еду заказала. И молока купила — ты ведь любишь…

Странный звук, вырвавшийся у Филиппа, был похож скорее на рыдание, чем на безрадостный смех.

— Амелия, не нужно этого всего, ладно? Ты… Я хочу тебе сразу сказать — я больше не вернусь в Мюнхен.

Внутри у Бруни все оборвалось.

— Почему? — жалобно спросила она.

— Потому что я никак не могу перестать думать о том, что я спал там с тобой — а она здесь в это время… умирала.

Он прошел к дивану, снова сел, оперся локтями о колени и уставился в пол.

— Но никто ведь не знал, что так получится! — тихо и нерешительно сказала Бруни, подходя. — И ты все равно ничего не смог бы сделать…

— Но был бы рядом, — так же тихо ответил Филипп.

— Ты же не виноват…

— Я?! — Он вскинул голову. — Да я еще в первый раз после того, как с тобой переспал, должен был уехать обратно! Так, собственно, и хотел… потом уговорил себя, что это не помешает мне выполнять мою работу. Мне очень нужны были деньги — для нее, — на губах у него снова появилась болезненная улыбка. — И в результате я получал от твоего отца зарплату — и при этом спал с тобой… когда тебе этого хотелось… Будто какой-то поганый жиголо!

— Но ты вроде не возражал, — сказала Бруни растерянно.

— Да, в самом деле… Если бы ты знала, какой сволочью я себя чувствовал, просыпаясь утром рядом с тобой!

— Ты потому по утрам всегда был такой злой?

— Да? — то ли подтвердил, то ли спросил он.

И в этот момент, будто подводя черту под их разговором, зазвонил телефон.

— Да, — схватив трубку, бросил Филипп. — Да, она здесь. — Протянул трубку Бруни: — Это твой отец.

— Я тебе сказал — не лезть сейчас к нему?! — без долгих предисловий начал любящий папочка. — Немедленно марш домой!

— Но па-апа! — попыталась заспорить Бруни, но тут же вспомнила, что ссориться с отцом сейчас нельзя — если кто-то и может уговорить Филиппа вернуться в Мюнхен, так это только он. Сникла и торопливо ответила:

— Хорошо, я сейчас приеду.

Отец молча повесил трубку.

— Вот, — подняла она глаза на Филиппа, — мне пора ехать.

— Ну, счастливо. Удачи тебе и… — он пожал плечами, не найдя нужных слов, — удачи…

Трент позвонил на третий день после похорон. Точнее, позвонила секретарша и сообщила, что он ждет Филиппа у себя в резиденции к шести часам.

Приглашение было кстати: Филипп и сам собирался в ближайшие дни предупредить его, что по семейным обстоятельствам не сможет вернуться в Мюнхен. Он надеялся, что встреча будет короткой и деловой. Чем меньше он пробудет в резиденции, тем меньше вероятность столкнуться там с Амелией. А встречаться с ней не хотелось, тем более после того, как он безобразно сорвался, когда она явилась к нему в день похорон…

Но кому сейчас объяснишь, что он услышал шаги над головой — и на секунду вдруг показалось, что наверху, в мастерской — Линнет. И что и «Форрест Вью», и похороны — всего лишь дурной сон; сейчас он поднимется к ней и скажет: «Послушай, какой мне только что кошмар приснился!» Или нет, ничего не скажет, просто увидит ее… живую…

Еще ничего не соображая, он взлетел по лестнице и увидел, что в мастерской, как у себя дома, болтается эта желтоволосая избалованная кукла. Захотелось убить ее — растерзать, уничтожить… какое право она имеет тут находиться?! И тошно было вспоминать, как она потом, лежа на полу, смотрела на него испуганными глазами…

А еще тошнее стало, когда после ее ухода он обнаружил, что вся кухня уставлена снедью. Позаботиться о нем эта дурища решила, понимаете ли!

Филипп чуть не выкинул все к черту. Но не выкинул — понял вдруг, что очень хочет есть, мельком удивился, что способен думать о еде — а потом, стоя у кухонного стола, прямо руками хватал из пластиковых коробочек мясо, куски картошки и помидоры, и совал все это в рот, и глотал, едва прожевав.

Он не помнил, ел ли что-нибудь с момента приезда. Может, и ел — но запомнился лишь суп…

Прямо с самолета Филипп приехал к Эдне. Она открыла ему — простоволосая, в халате поверх ночной рубашки — и заплакала, впервые за много лет обняла его, уткнувшись лицом ему в грудь. Отвела его на кухню, налила тарелку супа и села напротив.

Он ел суп, а она рассказывала, как полночи пыталась до него дозвониться, рассказать, что Линнет увезли в больницу. Но к телефону никто не подходил, и она оставляла на автоответчике сообщение за сообщением.

А утром оставила последнее сообщение — что Линнет умерла…

Она плакала и рассказывала всё это, а Филипп слушал и ел суп. Наверное, он теперь на всю жизнь запомнит пресный вкус кукурузного супа и его цвет — желтый цвет предательства.

Потому что как раз тогда, когда Линнет умирала в больнице, а Эдна тщетно пыталась до него дозвониться, они с Амелией остановились в небольшом отеле в Австрии и до полуночи сидели в ресторане, пили вино и болтали неизвестно о чем. А потом, в номере, трахались друг с другом — до изнеможения, до того, что еле могли шевелиться… ее волосы, разметавшиеся по подушке, в пробивавшемся с улицы свете фонаря отблескивали желтым цветом, точь-в-точь как этот кукурузный суп…

Словом, причин не хотеть встречаться с баронессой фон Вальрехт у Филиппа было достаточно. И, конечно, она оказалась первой, на кого он наткнулся, войдя в дом.

С улыбкой, чуть ли не вприпрыжку, она сбежала по лестнице и сказала:

— Привет! Ты ужинать останешься?!

— Здравствуй. Я к твоему отцу, по делу приехал.

— Пойдем, я провожу!

Филипп и сам знал, где кабинет Трента, но не говорить же ей «Шла бы ты!» Поэтому они чинно, рядышком, проследовали наверх. Амелия вякала что-то про верховую езду — он слушал вполуха и только в коридоре перед входом в кабинет, решив, что нельзя быть совсем уж свиньей, выдавил из себя:

— Спасибо тебе за… еду за ту.

— Пожалуйста, — улыбнулась Амелия. Добавила, понизив голос и воровато покосившись на дверь отцовского кабинета: — После выпивки всегда есть хочется, по себе знаю!

Было странно видеть, что она такая же беспечная, как раньше — будто ничего не произошло, и можно жить, улыбаться, радоваться…