Путь Беньямина - Джей Парини

– Риск при переходе есть, – сказала я, несколько смягчая реальное положение дел: лучше было не пугать его лишний раз. – А здоровье у вас явно не на высоте.

Он уже рассказал мне о состоянии своего здоровья больше, чем мне хотелось знать, и ничего хорошего я не услышала. Сердце и легкие у него были слабые, и он был не очень вынослив. Руки у него даже сейчас тряслись, как у старика.

– Боюсь, самый большой риск – это никуда не идти, – сказал он. – Разве у нас есть выбор?

Никто в здравом уме не стал бы с ним спорить. Больше всего меня сейчас беспокоило, насколько точна карта Азема и вынесет ли Старина Беньямин этот переход.

Мы встретились следующим утром, как и договорились. Сначала мы решили поговорить с мэром Азема и попросить его рассказать о маршруте нам обоим: одна память хорошо, а две – лучше. Еву я попросила с неделю подождать, я собиралась повести ее с Тити, когда пойду через горы во второй раз и буду увереннее знать маршрут.

Сигнал тревоги включился у меня внутри, уже когда мы отправились в Баньюльс-сюр-Мер. Старина Беньямин хромал, его одолевала сильная одышка – несмотря на все мои уговоры, он наотрез отказался расставаться со своим портфелем.

– Боюсь, я не очень доверяю хозяину, – сказал он. – Недавно было несколько неприятных случаев.

Я не стала расспрашивать его об этих случаях. Было ясно, что Беньямина не разлучить с его рукописью.

Когда мы подошли к дому мэра, Беньямин был бледен совсем как мертвец: кровь отлила от щек, они светились нездоровой белизной. Он глубоко втягивал в себя воздух, как будто изо всех сил пытаясь напитать легкие. Губы у него стали синевато-серыми.

– Вам плохо? – спросила я. – Я могу найти в Баньюльсе врача, мэр поможет – если нужно.

Он поднял руку.

– Я прекрасно себя чувствую, спасибо, – сказал он, задыхаясь. – Просто немного запыхался. Не привык ходить на большие расстояния, вот и все.

Не знаю почему, но я не стала с ним спорить. Он был очень нездоров, но и речи быть не могло о том, чтобы пробиться сквозь железные кружева благовоспитанности, которые он на все изящно набрасывал. Подвергать сомнению его ответ было бы неприлично.

Мэр восторженно приветствовал нас и достал из буфета графин красного вина. Мы расположились у него на террасе и выпили по несколько бокалов, внимательно слушая описание маршрута. Вкус у вина был терпкий. Азема показал на розовато-лиловые Пиренеи, высившиеся вдали.

– Там, у вершин, горы кажутся такими грозными, – сказала я.

Мэр Азема не стал нас успокаивать.

– Да, они крутые, но за ними – Испания. – Все-таки, как бы в утешение мне, он добавил: – Но это и хорошо, что они крутые. Это защита для вас и ваших друзей.

Старина Беньямин спросил:

– Вы читали «Дон Кихота»?

Мэр засиял улыбкой:

– Bien sûr[80], мой друг. Эта книга у меня в спальне лежит!

– Тогда вы поймете, почему я так стремлюсь попасть на испанскую землю. Я въеду в Испанию на Росинанте.

«Да, Старина Беньямин, у тебя точно вместо мозгов голова творогом набита, – подумала я. – Пожалуй, только Росинанта, твоей невидимой клячи, тебе и не хватает».

Мэр приблизил к нам свое красное широкое лицо; его массивная голова покачивалась.

– Вам нужно сходить туда сейчас – пройти по нижней части тропы, за которой уже сам маршрут Листера начинается. Дорога обманчива, можно ненароком свернуть не там, где нужно. При дневном свете виднее. – Он склонился над своей картой. – Дойдите до этой поляны. – На схеме это место было отмечено знаком «Х». – Потом возвращайтесь, и мы еще посовещаемся.

– До поляны долго идти? – осведомился Старина Беньямин.

– За час-другой дойдете. Прогуляетесь, удовольствие получите – вот увидите.

– Вы к нам очень добры, – сказал Старина Беньямин, отхлебнул вина и долго держал его во рту, прежде чем проглотить.

Мэр рассказал нам, что пограничников в районе Баньюльс-сюр-Мер стало больше и они беспрестанно несут дозор.

– Говорят, и днем и ночью, – сказал он. – Вы сами понимаете, что это значит. Не мне вам объяснять.

– Всегда хорошо знать об опасности заранее, – сказала я, постаравшись, чтобы Старина Беньямин услышал меня.

У меня было какое-то мрачное ощущение, что он недостаточно напуган и поэтому может сделать какую-нибудь глупость.

До сих пор слышу, как Старина Беньямин, театрально кланяясь, прощается с мэром:

– Тысячу раз благодарю вас, monsieur le maire[81].

Гурланды остановились в Баньюльсе, в маленьком пансионе, что было удобно для нашего плана. Сегодня во второй половине дня мы сходим на разведку по нижней тропе, а завтра утром, ровно в четыре, отправимся в Испанию.

Мы вышли сразу после обеда. Увидев, что Гурланды, по всей видимости, полны сил, я почувствовала облегчение. Правда, скоро я поняла, что Хосе – трудный подросток и проблем у него больше, чем обычно бывает у мальчиков его возраста. Оставалось надеяться, что это не помешает нашему переходу через горы. Фрау Гурланд была широкобедрая блондинка, ей было далеко за сорок, хотя выглядела она моложе. Хосе было пятнадцать лет, это был очень сильный парень с тяжелым взглядом голубых глаз и необычным сочетанием завивающихся штопором светлых волос и темно-оливковой кожи.

– Сегодня нам предстоит отличная прогулка! – сказал Старина Беньямин.

Хосе посмотрел на него с жалостью.

– Может быть, вам подождать здесь? – предложила я. – Поберечь силы на завтра, а?

– Я сегодня отлично себя чувствую, – ответил он. – Хочу пойти с вами, посмотреть, как это будет. Обычно волнуешься, пока не потрогаешь что-нибудь своими руками.

Щеки у него разрумянились, но он казался весьма бодрым и энергичным. Ясно было, что его не отговорить.

– Портфель отдадите мне, я понесу, – сказал Хосе, которому Старина Беньямин, очевидно, понравился.

– Устану – отдам, – ответил тот, – но пока мне и с ним хорошо. Видишь ли, в него набито столько славных лет жизни!

Когда мы вышли, холодное солнце высвечивало и осматривало все, чего касалось своими лучами, как будто тщательно, бесчувственно готовилось к зимней охоте. Юркнул в глубокую нору тощий заяц. На сломанной ветке расселись дрозды. С моря задувал ветер, бил нам в лицо, затрудняя движение. Старина Беньямин, в своем костюме и городских туфлях, измятой белой рубашке и заляпанном едой галстуке, казался здесь, в нашей схватке с ветром, до смешного не к месту. В парижском метро он смотрелся бы куда натуральнее.

С неба пикировали чайки, некоторые из них скользили над жнивьем, кормясь у самой окраины Баньюльс-сюр-Мера. Тут и там, словно укрощенная молния, были разбросаны тюки сена. Цвета пейзажа: синь, как на масляных картинах, глянцевитая, неброская зелень, коричневые, почти картофельные оттенки – сияли ясностью последних дней сентября.