Путь Беньямина - Джей Парини

В рассказе Беньямина жонглера приглашают выступить перед известным своей жестокостью и вспыльчивостью султаном. Если представление не удастся, Растелли немедленно обезглавят или навсегда прикуют к сырой стене в подземной темнице. Но вот он предстает перед деспотом и оказывается на высоте: никогда еще, кажется, шар не был так послушен ему, необъяснимым образом оживая, взлетая и приземляясь, как в тот вечер. Потрясенный султан восторженно благодарит жонглера.

Когда Растелли выходит из театра, ему суют в руку срочную записку от карлика. В ней говорится: «Дорогой мастер! Простите меня, пожалуйста. Я заболел и не смогу помогать Вам сегодня во время представления перед султаном». Таким образом, обманывая, Растелли сам обманут. Невольно он вдруг впервые становится самим собой.

Зловеще яркая, оранжевая, еще не совсем полная луна поднялась уже высоко и посылала сквозь завесу облаков столб света. «Глупо, конечно, но, кажется, она подслушивает мои мысли», – подумал Беньямин и отступил в тень высокой сосны. Такие слушатели ему не нужны.

Прислонившись спиной к дереву, он ощутил, как заскорузлая кора впивается в позвоночник. Он прятался от лунного света – так Бог в традиции каббалы удалился от мира. Об этом добровольном изгнании Бога, что называется «цимцум», очень ярко написал в шестнадцатом веке Ицхак Лурия. Чтобы освободить место для расширяющейся Вселенной, Бог скрылся, послав в мир берегущий его священный свет. Увы, мир не вынес этого неземного сияния, пошатнулся, и разбились сосуды – краеугольные камни творения. И вошло в мир зло, и наполнило его. Вселенная расширялась, и зло получило пространство, поселилось в нем, и стало расти, и распространилось повсюду, поражая все доброе. Человечеству остался лишь изнурительный, но необходимый труд исправления – «тиккун олам», восстановление мира.

Беньямин произнес вслух эти чудесные слова:

– Тиккун олам.

Он выпрямился, ему захотелось сопротивляться. Он ведь, превозмогая себя, дошел до этой поляны, откуда видна вершина, значит нельзя сдаваться, отступать, нельзя умирать. Нужно исправлять мир.

Чуть накренившись в сторону, как пьяный, Беньямин пересек лужайку. Ноги, будто отяжелевшие каждая килограммов до пятидесяти, с трудом волочились по жесткой траве. Луна заливала своим светом лежавшую внизу долину, придавая ей потусторонний вид, и ослепительно-ярко отражалась в море. Ветер, благоухающий сосной и солью, дул уже не так сильно, смягчился, не хлестал по щекам, а лишь касался их своей прохладой.

Вдруг послышался чей-то голос. Испугавшись и не успев ничего подумать, он упал на землю, зарылся лицом в колючую траву. Не дальше пятидесяти метров от него шла небольшая патрульная группа. Солдаты непринужденно болтали. Беньямин напряженно вслушивался, надеясь, что его не заметят. Сердце громко колотилось в груди, словно били в литавры. Такой светлой ночью не спрячешься, но тропа проходит внизу, довольно далеко, и, чтобы увидеть его, им пришлось бы вытянуть шеи.

Говорили по-французски, не по-немецки – это уже лучше. Наверное, просто местные парни, которых забрили на службу в пограничной охране. Для многих молодых людей, оказавшихся сейчас в армии, война – забава, мальчишеское приключение. Когда-нибудь они будут вспоминать эти годы с ностальгией, со смутным, но не подлежащим сомнению чувством, что с ними однажды произошло что-то важное и интересное, а потом все кануло в Лету. Печальная истина заключается в том, что нет какой-то общей войны: идут тысячи маленьких войн в тысячах разных мест. Поразительно, как много лиц у этой беды.

Когда сразу несколько патрульных громко засмеялись, Беньямин не удержался и приподнял голову. Они шли совсем рядом, их каски и штыки посверкивали в лунном свете. Беньямин смотрел, как они гуськом удаляются и исчезают за поворотом тропы. Постепенно смолкли и их голоса. На всякий случай он подождал с полчаса и только потом поднялся на ноги.

Опасаясь, как бы не появился еще один патруль, он, низко пригнувшись, прошел в конюшню. Если его схватят, то точно отправят в лагерь временного содержания, а оттуда в вагоне для скота повезут в Германию, где он умрет. В том, что он там умрет, он не сомневался: сердце у него слабое, а воли выживать в жутких условиях нет. Вот и Георг, его своенравный брат, наверное, уже погиб – так, во всяком случае, считала невестка.

Беньямин вошел в конюшню и долго стоял, давая глазам привыкнуть к темноте. Наконец он рассмотрел в углу отсвечивавшую желтовато-серебристым блеском кучу соломы. Может быть, там плесень, крысы, помет – ему было все равно, он зарылся в солому, укутался ею как одеялом и минут через десять согрелся. Не помешал бы еще бокал бренди, колюче обжигающего горло и оставляющего сладкое послевкусие. Но выпить тут нечего, нужно постараться выбросить это из головы. Одним из немногих уроков, выученных им за время скитаний, был такой: не думать о том, чего у тебя нет.

По крайней мере, у него было несколько сигарет. Чтобы успокоиться и согреться, он закурил, подержал дым во рту, в горле, в носу, наполнил дымом всю голову и дал сознанию поплыть. Его удивило ощущение, что выдыхать как будто и не нужно, – наверное, он был ближе к смерти, чем осознавал. Смерть как тишина в центре всего, божественная бездыханность, прекращение желаний.

Он столь многого в жизни хотел, часто недостижимого: вожделенных изданий любимых писателей, картин, диковинных игрушек, произведений искусства. И женщин. Он любил думать о женщинах, прежде чем заснуть. Сила эроса так велика, что вытесняются мысли обо всем другом. С некоторым смущением Беньямин позволил возникнуть образу Аси, потом Юлы Кон. Сон о любви пришелся бы сейчас весьма кстати, он был бы прекрасным побегом от реальности.

Огонь чувства к Юле давно ослабел, но воображение могло раздуть его из угольков. Познакомились они в 1912 году в Берлине. Она тогда была самонадеянной девчонкой, совсем юной, но уже пышногрудой. Вызывающе коротко стригла свои шелковистые черные волосы. Иногда она по-мальчишески отбрасывала их назад, и это действовало на Беньямина неотразимо. Припухлость вокруг глаз и переменчивость настроения были лишь частью ее девичьего очарования. Но больше всего он восхищался ее пристальным взглядом, тем, как она прямо смотрела ему в глаза. Чтобы сообщить о своем желании, ей не обязательно было что-нибудь говорить.

Беньямин много раз тайно встречался с ней в мало кому известных кафе, и они говорили до самого утра, иногда держась за руки под маленьким столиком. Как-то раз они страстно целовались в уединенном уголке парка у реки. Стояли дымные сумерки, над водой плыл туман, кружился вокруг них, словно декорация из оперы Вагнера. Мимо, ворча и вскрикивая, проплывали гуси, время от времени кругами взмывая вверх. Юла послушно подставила ему приоткрытые губы, позволяя ему глубоко проникнуть языком ей в рот и излить свою любовную влагу. В другой раз недалеко от этого места, в роще темно-пунцовых буков (он и сейчас видел их уходящие ввысь стволы с гладкой, как сталь, корой), она, расстегнув ему тонкими влажными пальцами брюки, коснулась его там, где касаться еще не осмеливалась ни одна женщина.

Он попытался воскресить в памяти то время. Была середина лета, и они устроили в парке пикник. Когда солнце скрылось за высокими деревьями, она вдруг, как бы невзначай, потянулась к нему, и он покорно, как теленок, повалился на землю. Она оседлала его и целиком обхватила руками. К его большому смущению, кульминация наступила слишком быстро, но Юла успокоила его: