Айза - Альберто Васкес-Фигероа

— Мне надо было уже давно разрешить Рамиро Галеону его прикончить, — бормотал он. — Долбануть его по затылку, и все решили бы, что противный старикашка свалился с лошади…

Он сам оседлал свою кобылу, ту самую Донью Барбару, дочь Торпедеро и Карадеанхель, с которой хороший наездник смог бы победить даже на «Гранд насиональ», и помчался галопом, не разбирая дороги, поскольку за канеем пеонов или хижиной Имельды Каморры горизонт, куда ни посмотри, был везде одинаков, точно так же, как всякий день на равнине был похож на предыдущий.

Он испытывал потребность в движении. Ему было необходимо ощущать бока кобылы между ляжками и с силой вонзать в нее шпоры. Чувствовать, как утренний воздух бьет в лицо, до того как солнце начнет свое восхождение над горизонтом, превращая саванну в пекло. Ему хотелось убраться подальше, удрать из дома, от матери, от самого себя, а особенно и главным образом — от жгучего воспоминания о младшей из Пердомо Вглубьморя.

Когда наконец он остановился возле рощицы тотумо[54], на берегу каньо, превратившегося в сухую глину, Донья Барбара была вся в мыле и дрожала, а в нем напряжение так и не спало: вероятно, тут бессилен был и галоп, и всякое другое развлечение.

Он отпустил кобылу, которая отошла на несколько метров в поисках несуществующего водопоя, сел под фламбояном, почерневшим от жары и пыли конца лета, и вот тогда заметил его — занятого вычерпыванием воды из крохотного колодца, вырытого посреди русла каньо. С первого же момента Кандидо Амадо поразили его гордая осанка и полное отсутствие первобытного страха, который кажется неразлучным спутником дикарей.

— Кто ты такой? — строго спросил он.

— Ксанан.

— Ты куиба? — Тот с презрительным видом отрицательно покачал головой; такого ответа Кандидо, в общем-то, и ждал, а потому продолжил: — К какому племени ты принадлежишь?

— Гуайка.

— Гуайка? — удивился Кандидо. — Гуайка живут очень далеко, по ту сторону Ориноко, и никогда не покидают сельву.

— Ну а я покинул, приятель.

— Не называй меня приятелем. Я тебе не приятель. Я Кандидо Амадо, владелец этих земель. Как ты сюда проник?

Туземец подошел ближе. Каждое его движение отличалось кошачьей грацией, словно это был зверь, готовый прыгнуть. Он смотрел прямо в глаза, в его взгляде читалось что-то вроде вызова или насмешки.

— Я не открывал дверь и не перепрыгивал через ограду, приятель, — сказал индеец.

— Что ты здесь делаешь?

— Пришел и ухожу.

— Куда?

Гуайка слегка передернул плечами. Он сидел на корточках и опирался на длинный лук с огромными стрелами. Его гигантский пенис, перевязанный лианой, немедленно притянул к себе взгляд Кандидо Амадо, который и представить себе не мог, что может существовать мужской орган таких размеров.

— На поиски.

— Какого черта ты ищешь в моих владениях?

Туземец снова пожал плечами.

— Не знаю, — признался он. — Наш шаман видел сон и сказал: Камахай-Минаре вернулась. Воины должны отправиться на поиски и показать ему дорогу, потому что богиня принадлежит гуайка.

Льянеро рассмеялся, его хохот больше смахивал на карканье самуро.

— Ты хочешь, чтобы я поверил в эту историю? — презрительно воскликнул он. — Ты явился сюда вовсе не затем, чтобы искать богинь. Ты пришел меня обокрасть.

Круглые, глубоко посаженные глаза стального цвета обвели долгим взглядом окрестности.

— Красть что? Твои быки умирают, и мне они не нужны. Тебя я мог бы убить, когда ты появился, и я этого не сделал, — сказал туземец. — Ксанан не крадет и не лжет. Ксанан — сын вождя. Ксанан ищет только Камахай-Минаре.

— И где ты думаешь ее найти?

— Там, где она находится.

— А где, по-твоему, она находится?

Дикарь вытянул руку, и его длинные и наточенные стрелы указали на неопределенную точку на северо-востоке.

— Вон там.

— Откуда ты знаешь?

— Она меня зовет.

— Что она тебе говорит?

Он показал пальцем на лоб, постучав по нему несколько раз:

— Она разговаривает по ночам. Проснувшись, я уже знаю дорогу. — Он вновь показал луком и стрелами: — Туда. Скоро я ее найду.

— И что тогда сделаешь?

— Отведу к своему народу, и мы, гуайка, вновь станем сильными.

— А если ты ее не найдешь?

— Это сделает другой воин. Она здесь. — Туземец поднялся, и Кандидо Амадо снова поразился совершенству атлетического и мускулистого тела, огромному пенису — просто зависть брала — и замечательной черной гриве, ниспадавшей на гладкую и блестящую спину. — Я пошел, — как ни в чем не бывало сказал индеец. — Прощай, приятель!

— Я тебе не приятель!

Губы гуайка слегка тронула улыбка, ранившая Кандидо Амадо в самое сердце.

— Знаю, — проговорил индеец. — У тебя нет приятелей. У тебя никогда не будет приятелей.

Он развернулся и зашагал прочь — гибкий и гордый, держа лук и стрелы в одной руке и котомку из оленьей кожи — в другой, и Кандидо Амадо проникся ненавистью к красоте его тела, изяществу движений, величине пениса и ощущению силы, уверенности и свободы, которое он излучал, пока решительно шагал к далеким арагуанеям.

— Приятель! — крикнул ему льянеро.

Но тот не обернулся, только поднял вверх руку и потряс оружием в знак прощания.

Кандидо Амадо, не торопясь, вынул из кобуры свой тяжелый револьвер, удостоверился в том, что он заряжен, снял предохранитель, дал индейцу возможность отойти на несколько метров, чтобы сделать выстрел более трудным, и затем, упершись запястьем в колено, тщательно прицелился в широкую спину, в ту точку, где заканчивалась длинная, очень черная шевелюра, и, стараясь, чтобы рука не дрогнула, нажал на спусковой крючок.

Ксанан, воин, сын вождя, преодолевший не одну сотню километров, шагая через реки, горы, сельву, болота и равнины в поисках богини Камахай-Минаре, устремился вперед, словно его резко толкнула чудовищная ручища, и замертво упал в пыль иссушенной в конце лета саванны.

Кандидо Амадо даже бровью не шевельнул. Тщательно спрятал оружие, довольный собственной меткостью, вынул очередную папиросу с марихуаной и зажег ее, прислонившись к стволу фламбояна, чтобы не спеша выкурить.

Он не испытывал ничего, хотя бы отдаленно напоминавшее угрызения совести. Хотя он впервые убил человека, этот человек был всего-навсего индейцем, «дикарем», да еще из далекого пограничного племени, о котором говорили, что они убивают «разумных», стоит только тем ступить на их территорию.