Забытый вальс - Энн Энрайт

— Умм.

— Сказал, когда возвращается?

— Вроде сказал, что в самолете.

Я привожу ее к стеллажу с ароматными флаконами, предоставляю отвинчивать крышки, нюхать, потирать, проделывать то, чем занимаются в таких магазинах. Увлажнители, тональные кремы, кремы для депиляции — слишком много, ее это сбивает с толку.

— Пора тебе подниматься на следующий уровень, — говорю я и веду ее дальше по улице, в магазин пороскошнее, к полке с косметикой.

Иви смотрит на все это богатство тихо, но пристально и выбирает наконец «Сикомор», аромат, который предпочла бы Джоан. Мне в этой преемственности места нет.

— Моей маме они нравились, — говорю я.

Иви бросает на меня взгляд искоса: людям моего возраста не положено иметь матерей. Да у меня и нет больше матери.

— Моя мама, — настойчиво продолжаю я, сама не зная, чего добиваюсь, — разумеется, не стала бы их покупать. Побрызгала бы, вроде как попробовать, а покупать не стала. И так каждый раз, когда выходила в город.

— Круто, — кивает Иви.

Неправдоподобно высокая продавщица проходит мимо и сворачивает к нам:

— Ищете что-то новенькое?

Иви предъявляет ей флакон и, как бы извиняясь, отвечает:

— Нет, мне только бесплатно попробовать.

И мы шагаем дальше, я слегка подталкиваю Иви сзади, и мы обе с трудом удерживаемся от смеха.

Я подвожу ее к стойке «MAК», и она глядит на меня с тревогой: это уж точно запретный плод. Мне наплевать. Девочка вымахала так, что сойдет за совершеннолетнюю, если пожелает, — главное изобразить правильную гримасу на широком честном лице.

Наступил вечер пятницы, и даже погода не отпугнула покупателей. Набито битком, мы медленно движемся в толпе девиц по лабиринту высоких зеркал. Юные создания претворяют свою неуверенность в штришок того, мазок сего, хватаются за очередное зелье и новую кисточку, потом подаются всем телом обратно — резко, хищно.

— Ты знаешь, что искать? — спрашиваю я.

Иви прямиком устремляется к баночкам с основой, выбирает одну — на два оттенка бледнее, чем надо бы, — и решительно втыкает в нее кисточку. Интересно, какие девчачьи ритуалы ее научили (подозреваю, не обошлось без коварной руки Пэдди). Иви напрочь отвергает осветлитель, искусственный загар, румяна и хватается за пудру еще бледнее основы и жирную тушь.

— Великолепно, — киваю я, а тем временем пробую две другие основы, одного оттенка, но разной фактуры, по одной на щеку.

Иви выбирает тени густейшего лилового оттенка, чтобы, как она говорит, «выставить» цвет глаз.

Не знаю, выйдет ли из Иви красотка. Я прищуриваюсь, пытаясь вообразить черты, которые проступят с годами: линия носа четче, тверже подбородок. Но удержать картинку не удается: изменчивые черты расползаются, будущее лицо рассыпается.

Все дети прекрасны. Как они умеют смотреть, вбирают тебя целиком или кажется, будто вбирают, так смотрит на человека кошка, мог бы смотреть пришелец, — почем знать, что они видят? Иви красива, поскольку она еще дитя, но вместе с тем заурядна, и косметика выявила это, быть может, впервые. Я вижу, что скулы ее никогда толком не округлятся и нос все-таки смахивает на картофелину. Зато у нее дивные, такие зрячие глаза.

— Меган уже пользуется косметикой? — спрашиваю я.

— Чего?

— Моя племянница. Меган.

Иви молчит. Возможно, ей трудно складывать в голове родственные связи. Потом отвечает:

— Вообще-то Меган сейчас больше насчет манги.

— Не надо, — останавливаю я ее, когда Иви открутила крышечку с помады — темно-лиловой, почти черной.

— Нет?

— Нет.

— Почему?

Потому что твой отец меня убьет.

— Можно герпес подцепить.

Девочка смотрит мне прямо в глаза:

— Ничего не будет.

Она уже изготовилась к битве. Теперь-то мне понятно, с чем приходится нынче иметь дело ее матери. Только мне еще хуже. В меня летит: ты не моя мать!

Неукротимая вспышка ярости. Что могу я на это ответить?

Она права. Я сказала глупость, и я ей не мать, у меня никаких прав нет. Я не могу отзеркалить ее настроение, отбросить ее реплики. Так вот что ждет меня в ближайшие годы: принимать все, чем Иви вздумается в меня запустить, сделаться покорным объектом ее ненависти.

— Ого! — восклицаю я. — Голубая тушь!

Иви кладет помаду на место:

— Где?

Я быстренько покупаю ей карандаш для глаз. Взятка, кровавые деньги, но она сработала. Девочка в восторге. Ей всегда было нетрудно угодить, и отрочество ее не изменило. Она стирает большую часть грима с лица («Косметика обычно выглядит лучше после того, как в ней поспишь», — рассказываю я), и мы возвращаемся на Доусон-стрит, обсуждая по дороге тату, серьги, краску для волос и количество баллов, которые нужно набрать, чтобы поступить в ветеринарную академию.

«Твоя мама», — произношу я как минимум один раз. Паллиативный вариант.

Или два раза.

Или три.

«А твоя мама что говорит?»

«Надо бы спросить твою маму».

«Вряд ли твоя мама это одобрит».

Жена-зомби снова с нами.

Холод собачий. Я завожу девочку в кофейню погреться, но в очереди соображаю, что кофе ей пить рановато.

— Я могу и мятный чай.

Мне смутно припоминается, что в ее возрасте я пила кофе и уж конечно пила обычный чай, но я могу ошибаться, а мама умерла, и спросить некого.

Внимательно изучив ценники, Иви останавливается на горячем шоколаде. Достает из рюкзака кошелек, роется в поисках денег.

— Нет-нет, я угощаю.

Я плачу у кассы и припоминаю, как Эйлин в один прекрасный день опустошила общий счет. То-то весело было! И у нее — такая бескорыстная дочь?

Как странно, что я помню Иви маленькой, — она сама себя такой не помнит. Маленькая Иви в саду Фионы, чуть постарше — Иви на берегу. Она всегда была открыта, не придерживала ничего для себя.

Я передаю ей горячий шоколад, забираю у нее рюкзак. На улице холодно, мы пристраиваемся за столиком внутри и беседуем о собаках.

У папы в детстве, повествует Иви, был рыжий сеттер. Он воровал яйца и так ловко зажимал их в пасти, что приносил добычу домой, не раздавив ни одного яйца.

— Вот как! — откликаюсь я.

Разговор с ребенком — как ритуал: требуется безукоризненная вежливость. Только это дети и понимают.

— Ты знаешь, как дрессировать сторожевого пса? — продолжает она.

— Вообще-то нет, не знаю. А ты?