Ковен тысячи костей - Анастасия Гор

– Ты сказала, его зовут Паук, – нахмурился Коул, погрузившись в раздумья. – Как ты узнала?

– Ферн. Она часто повторяет слово «паук». Что это, если не имя? И девочка, которую я встретила в Дуате… «Бойся пауков». Это были ее последние слова. – Я инстинктивно потянулась пальцами к шее, ища жемчужное ожерелье, но ничего не нашла: то до сих пор было у Диего. – А еще я, кажется, видела пауков в… Стой, подожди… О боже, точно! Это ведь Гидеон нарисовал паука!

– Что? – Коул медленно моргнул одним глазом, все еще сонный. – Ты про рисунок в официальном деле, за который Миллер чуть меня не разжаловал? Да, Гидеон тот еще художник…

– Нам надо съездить в лечебницу «Этан Аллен». Прямо сейчас, Коул!

Я подорвалась с кресла так резко, что мой затылок нечаянно прилетел Коулу в челюсть. От удара он свалился на пол, утянув вместе с собой и кресло, и меня, запутавшуюся в одеяле. Но даже от такого грохота Ферн не проснулась. Благодаря этажам и десяткам развилок, отделяющим гостиную от спален, дом тоже остался тихим и неподвижным. Лишь многострадальную Тюльпану мне пришлось разбудить – кто-то должен был подменить меня на карауле у Ферн. А я и не знала, что она так виртуозно сочиняет на ходу проклятья, когда ругается!

К тому моменту, как скрипнула входная дверь с ручкой в виде полумесяца, выпуская меня и Коула на улицу, на небе только-только проступил рассвет. Я устроилась на переднем сиденье авто и принялась листать папку с расследованием.

– Паук… – вырвалось у меня невольно, когда я, пробежав глазами по уже знакомым описаниям зверств, отогнула обложку папки и обвела ногтем заштрихованное паучье брюхо. Пальцы снова почернели, пачкаясь в мягкой пастели.

– Ты уверена, что это не совпадение? Гидеон много чего рисует, – пробормотал Коул, выруливая на автостраду Шелберна. Под его глазами пролегли сине-фиолетовые синяки, а в пальцах дымился термос с кофе, приготовленный наспех на кухне, пока я заплетала волосы. – Откуда мой брат может знать о диббуках?

– Может, Ферн навещала его? Делилась с ним чем-то, думая, что он ничего не соображает… – Коул передернулся от одной лишь мысли об этом, и я поспешила сменить тему, перелистнув еще несколько страниц: – Представь себе мотылька в стеклянной колбе. Именно так я вижу Гидеона: его сознание – тот самый мотылек, которого смерть спрятала в сосуд, чтобы он не поранил крылья. Гиден находится в состоянии самозащиты и никак не может выйти из него. Вспомни себя с Аспергером, ты ведь был таким же, просто в меньшей степени. Мир казался тебе слишком громким… Но что, если мир Гидеона громче твоего в десять раз? Ему, должно быть, тяжко приходится. Он не глуп, Коул… Он всего лишь оглушен.

Коул слушал меня внимательно, почти затаив дыхание, ведь мои слова звучали для него как утешение. Но нет, они не были им – говорила я абсолютно искренне. Человек, подкидывающий нам зацепки, когда мы даже не замечали их, не мог быть глупым априори.

– Детектив Гастингс, – представился Коул на въезде в лечебницу «Этан Аллен», где перед нами открылись высокие металлические ворота, поросшие плющом. Спустя пять минут он представился еще раз, только уже на пункте досмотра. Для простых визитеров больница открывалась лишь с полудня, но Коулу было достаточно выпалить: – У меня поручение от мистера Манфреда. Это по делу о похитителе детей.

Все в Берлингтоне и прилежащих городах были настолько потрясены происходящим, что сейчас мне даже не пришлось зачаровывать их. Пересекая центральное крыло, я по привычке заглядывала в окошки на дверях: подъем уже начался, и большинство пациентов собирались на завтрак. Лишь один человек уже управился и с чисткой зубов, и с яичницей, всегда вставая раньше других, с рассветом, как привык еще на ферме. Прилежный, воспитанный и никогда не изменяющий своему привычному распорядку. Скамейка под панорамным окном в главном зале была его храмом, а рисование – священным таинством.

– Привет, Гидеон. – В этот раз я поздоровалась первой. Коул шел позади, ведь он все еще не понимал, что мы здесь делаем. Я и сама не до конца понимала это, но, придвинув стул, уверенно села напротив Гидеона. – Знаю, ты не ожидал увидеть нас до следующего воскресенья, да и подарков к Рождеству мы с собой не захватили, но… Есть разговор. Это важно.

Если бы не решетки на окнах и суровые медбратья, снующие туда-сюда со шприцами на поясе, «Этан Аллен» вполне можно было принять за пансионат. Мягкая мебель, монотонная музыка, свободное перемещение по коридорам и вкусная еда: с кухни веяло жареным беконом и ромовым пирогом. Пристроить сюда Гидеона стоило Коулу бешеных денег, но внушение Тюльпаны все упростило. Ему было действительно хорошо здесь… Настолько хорошо, что за неделю он уже изрисовал второй альбом.

И один из них был полностью посвящен паукам.

– Гидеон… – выдохнул Коул за моим плечом, опуская папку с расследованием. Она была нам уже ни к чему.

Я почувствовала, как воздух застревает комом в горле, и с трудом проглотила его. Не отрываясь от рисования, Гидеон вслепую перебрал пальцами мелки, разложенные на тумбе. Волосы его были всклочены, а старый зеленый свитер сползал с одного плеча, растянутый. Прямо сейчас из-под пальцев Гидеона выходил очередной птицеед. Пауки были везде: в левом углу ворсистый крестовик скатывал в кокон пару незадачливых мух; по бокам раскинулись лапы мохнатого южноамериканского тарантула, а вверху на тонкой белесой нитке свисал павлиний «паук-скакун» – маленький, с полосатым узором цвета индиго на брюшке. Ядовитый.

Ни кошек. Ни лошадей. Ни волков или медведей. Только пауки, сколько страниц ни пролистай.

– Почему ты рисуешь пауков, Гидеон? – спросила я тихо, перегнувшись к нему через стол. – Прошу, ответь…

Глаза изумрудные, как та листва, которую загубил пришедший мороз. Они посмотрели на меня в упор, когда Гидеон, вдруг замерев с черным мелком в руках, поднял голову. Пастель запачкала его рукава: весь свитер пошел разноцветными кляксами, окрасив даже бледно-розовый шрам, браслетом охватывающий запястье. Выцветшая метка атташе. При виде нее Коул всегда отворачивался. Прямо как сейчас.

Сквозь островки щетины на лице Гидеона можно было разглядеть очаровательные ямочки, что делали его и Коула похожими до безобразия. Он был таким красивым… Кудри отросли до мочек ушей, а лицо будто стало жестче, невыразительнее. Быть может, так сказывалось на нем отсутствие эмоций, ведь от того, насколько пустым был взгляд Гидеона, у меня тревожно сосало под ложечкой. Он смотрел вовсе не на меня – он просто смотрел. Сквозь все, что было вокруг. И, медленно моргнув, вновь навис над своим альбомом, принявшись выводить силуэт блестящего каракурта в ядерно-красных пятнах.

– Это бесполезно, Одри, – быстро сдался Коул. – Гидеон сам не понимает, что рисует.

– Не верю! – воскликнула я упрямо, подрываясь с места, но не собираясь уходить. Только не с пустыми руками! – Где его комната?

Коул смиренно покачал головой и указал рукой в нужную сторону, но даже без его помощи я бы без труда нашла ее. Гидеон здесь был в каждой детали: в скрупулёзно сложенных свитерах, выглядывающих из приоткрытого шкафа; в гитаре из черного дерева, прислоненной к углу стола; в томиках Оскара Уайльда по соседству с коллекционными снежными шарами – и то и другое Коул перевез сюда с фермы. Но первым в глаза бросилось бесчисленное множество коробок с пастелью и использованные альбомы, для которых было впору покупать отдельный ящик: они занимали весь стол и подоконник. Как и дома, Гидеон скрупулёзно соблюдал в палате чистоту. Никуда не делась даже его любовь украшать голые стены: если на ферме он облеплял их семейными портретами, то в лечебнице – своими рисунками. Их было так много, что они не оставляли между собою просветов. Прикрепленные скотчем, альбомные листы заколыхались от сквозняка, когда мы вошли.