Божья девушка по вызову - Карла ван Рэй

На собрании я пожаловалась сестрам, что они меня игнорируют. Настоятельница затеяла нечто, напоминающее психологический эквивалент самосуда. Яростные комментарии только подтвердили мое предположение.

Я получала письма от различных представителей власти, знавших меня в прошлом. «Будь терпелива и добра, сестра», – читала я почти в каждом письме. Но сердце мое ожесточилось. Я отвечала просто и открыто: «Никто не хочет меня слушать, а все, чего хотите вы, это чтобы я помалкивала и перестала доставлять неприятности». Такое общение не приносило ничего хорошего. Оно было так не похоже на дух ВСИ, в котором я выросла.

Я жила бок о бок с группой людей, эмоционально более стабильных, чем я, но не всегда более зрелых. Они могли приносить себя в жертву общему благу, безропотно переносить тяготы жизни вне мира и при этом обижались на тех, кто раскачивал лодку.

НОВОЕ послабление позволяло сестрам самим выбирать себе духовника и наставника, а значит, они могли больше не ориентироваться на местного приходского священника в том, что касается исповеди и наставлений, и оказывались менее зависимыми от настоятельницы.

Моим наставником стал отец Доэрти, который в этом году курировал наш семидневный процесс созерцания и уединения. Он нравился мне из-за любви к Тейяру де Шардену, бывшему еретику, обладавшему научной и поэтической страстью к Богу. Отец Доэрти жил в Мельбурне, поэтому мы общались письменно. Я рассказала ему про все свои разочарования, а он успокоил меня, дав добрый совет.

«Уверен, вы помните, – писал он, – что именно терпение таких людей, как Конгар, де Любак и Карл Ранер, сделало возможной великую работу, проделанную Вторым собором Ватикана». Такие слова породили во мне ощущение собственной малости и незначительности. Я отнюдь не обладала великим умом, который можно было бы сравнивать с умом этих знаменитых людей, а отец Доэрти мягко указал на то, что я просто монахиня (к тому же не слишком хорошо осведомленная), поэтому я не должна рьяно добиваться глобальных перемен. «Постарайтесь проявить терпение, сестра. Старайтесь уважать точку зрения других людей. Мы движемся вперед постепенно, а это означает, что надо двигаться вместе, руководствуясь взаимным уважением и милосердием».

Я попыталась. Но я жаждала действий и не понимала колебаний других монахинь. «Отец, – отвечала я, – мои сестры намеренно препятствуют переменам, и делают они это, чтобы помешать мне!» Он ничего не ответил. Что можно сказать молодой монахине, проявляющей первые признаки паранойи?

Однако не только я доставляла ордену проблемы. Если я хотела двигаться слишком быстро, некоторые вообще не хотели идти вперед. Некоторые пожилые и очень преданные монашеству сестры поистине страдали. В глубине души они переживали крах основ своего мировоззрения. Изменения «доказывали», что основания правил всегда были сомнительными, как, к примеру, церковная доктрина лимба. Они доверяли тому, что казалось им добродетелью, а теперь это считалось неправильным. Значит, их жизнь была глупой, а не совершенной?

Сознание некоторых сестер не выдержало краха внутренней стабильности – они просто выжили из ума. Одна такая монахиня все свои дни проводила на верхнем этаже монастыря, перенося мешки с бельем с одного места на другое. Женщина, у которой были тонкие черты лица, большие красивые глаза и плотно сжатый рот, превратилась в живой призрак.

НОВЫЕ правила позволяли монахиням проводить время за монастырскими стенами и посещать семьи. В прошлом нам постоянно твердили, что сестры должны «оставлять отца своего и мать свою, братьев и сестер» и следовать за Иисусом. Теперь нам можно было возвращаться к родственникам и даже проводить с ними несколько дней.

Монахини до сих пор были обязаны не разглашать никаких событий, что происходят в общине, руководствуясь преданностью ордену и монастырю. Я была преданна целиком и полностью и, находясь в кругу родных, никогда не жаловалась и никого не обвиняла. Я поддерживала их представление о себе как о счастливой монахине, и ту же картину они видели в моих регулярных письмах. Они тоже не делились своими беспокойствами, полагая, что их обязанность – меня развлекать.

НОВЫЕ веяния вдохновили меня на новые мысли. Мне пришло в голову научиться играть на фортепиано. Я всегда любила этот инструмент, но дома его не было, а когда Биллингсы, жившие через дорогу, предложили мне использовать их фортепиано, учительница музыки в Воклюз заявила, что я в свои шестнадцать лет уже слишком взрослая, чтобы начинать учиться.

Теперь мне было двадцать восемь, и я очень хотела потренировать свои длинные пальцы на фортепьянных клавишах. Встав на колени у кресла настоятельницы, я изложила ей свою просьбу. Она обдумывала ответ, занимаясь какими-то бумагами. Ей не слишком хотелось мне отказывать, но и энтузиазма от мысли, что я буду учиться игре на музыкальном инструменте, она не испытывала. В результате она приняла решение: «Я попрошу сестру Сесилию, чтобы та устроила прослушивание и оценила твои способности».

Я была рада такому ответу и преисполнилась уверенности в положительном решении вопроса, поскольку одно знала точно: у меня есть слух и чувство ритма, я могу петь и альтом, и сопрано. Настал день экзамена, и сестра Сесилия, однажды выигравшая приз за правильную чистку зубов, продемонстрировала мне несколько музыкальных фраз и попросила, чтобы я их повторила; потом еще несколько, и еще. Мне она ничего не сказала, но неделю спустя я узнала о вердикте настоятельницы, спросив ее лично.

«Боюсь, у тебя нет никакого таланта к музыке, – последовал холодный ответ. – Сестра Сесилия сожалеет, но, по ее мнению, это так. Незачем учить человека игре, если у него нет к этому склонности».

Мое сердце не желало этого принимать. Одно дело просто отказать, но совершенно другое – заявить, что у меня вообще нет музыкальных способностей. Это было неправдой, но я ничего не могла изменить. Коварный змей гнева впрыснул яд мне в кровь, добавив еще одну каплю, пополнив бездонный сосуд обид.

Если меня не собирались учить игре на фортепьяно, то согласно новым правилам я могла слушать во время отдыха пластинки. Я встала, чтобы все могли услышать мои слова. «Не хочет ли кто-нибудь пойти со мной в концертный зал послушать музыку и потанцевать?»

Стояла тишина, все могли обдумать это предложение, однако никто со мной не пошел. Я и не ожидала, что кто-нибудь откликнется. Вальсы, менуэты, музыка из балетов – я танцевала под любое музыкальное сопровождение в полном одиночестве, а музыка звучала так громко, что должна была доноситься до ушей сестер в комнате отдыха. Я думала, что если они услышат музыку, то захотят потанцевать, но этого не случилось, и с течением недель, танцуя, я чувствовала себя все более одинокой, а это становилось мучительным. Жалость к себе переполняла мое сердце, и крышка ящика Пандоры, наполненного подавленными эмоциями, постепенно приоткрывалась.

В СЛЕДУЮЩИЙ раз во время еженедельной беседы с настоятельницей я спросила, может ли она побыть для меня матерью. Что я имею в виду, спросила она; тон ее был холоден, щеки потемнели, а глаза вспыхнули, при этом она старалась не смотреть на меня слишком пристально.