Мемуары "власовцев" - Александр Окороков

— Ну, если нас все-таки отвезут на советскую зону, то обо мне можешь не беспокоиться, я живым туда не доеду, эти ребята прикончат меня раньше.

Мы тронулись. Машины снова сразу взяли предельную скорость. Путь на советскую зону — в Любек, и в польский лагерь Венторф лежал в том же направлении. Издалека увидели мы тот придорожный столб, который обозначал разветвление: если мы поедем прямо, значит, на советскую зону, если направо, то в польский лагерь.

Наш грузовик мчится бешено, вот и заветный придорожный столб. Ц>узовик подлетел и повернул направо. Души захлебнулись радостью, я перекрестился. Лица у всех просветлели. Мои мрачные соседи расплылись радостной улыбкой и посмотрели на меня. «Кажись, в Польшу», — сказали они немного смущенно.

Вот и Венторф. Высокие здания, широкая площадка. Большой польский флаг над центральным домом. Я соскакиваю с грузовика. Ко мне подъезжает автомобиль с громкоговорителем, и я, не помня себя от радости, в восторге от обретенной заново жизни и свободы, крещусь и кричу:

— Слава Богу, ребята, поздравляю, мы в польском лагере. Стройтесь у окна направо для регистрации.

Через несколько недель в Венторфе уже было две тысячи обитателей. Их добрым ангелом-хранителем стал английский капитан Рэмедж, шотландец, говоривший по-русски. Он защищал и подбадривал наших людей при неизменно страшных для них посещений лагеря советскими комиссиями, уговаривавшими их уезжать в Россию. Благодаря его стараниям к осени русские обитатели польского лагеря Венторф получили свой чисто русский лагерь Фишбек, в котором была создана большая просторная церковь из двух соединенных бараков. При церкви возникли две школы — русская и украинская, возникла гимназия, Высшие Пастырско-Богословские курсы, в которых учились нынешние епископ Павел, архимандрит Феодор, священники, находящиеся в Америке, Канаде и Австралии. Тут же были основаны живописная и иконописная школы и мастерские. Лагерь этот процветал в течение нескольких лет и для всех своих насельников остался незабываемым светлым воспоминанием.[38]

В лагере Вустрау длительное время были полковник артиллерийских войск Прохоров и генерал Трухин. С Прохоровым у нас сложились хорошие, чисто личные отношения. Находясь в лагере, он не включался ни в какие рассуждения, размышления; не помню, чтобы он принимал участие в собраниях или в докладах, которые там организовывались. Он, скорее всего, был одиночкой. Может быть, он с кем-то и подружился, не знаю, но он был приятным человеком, отзывчивым. У меня остались о нем очень теплые воспоминания.

Трухин принимал более активное участие в жизни лагеря. Он присутствовал на собраниях, организовывал их сам. Принимал участие и в Союзных собраниях. Он уже знал, что такое НТС. Мы с ним подружились, вместе ходили собирать грибы, варили из них бурду — грибной суп. Он быстро сошелся с Бевадом, Трегубовым, которые работали в преподавательской группе лагеря. Однако Трухина вскоре забрали в Дабендорф. За ним приехал полковник. Вместе с ним отобрали еще 10 человек. Среди них: Николай Александрович Артемов, Алексей Алексеевич (?), он недавно умер, и Трухин. В Дабендорфе Трухин сразу же занял высокий пост. После этого я с ним встречался редко. Бывал в Дабендорфе, общался с его помощником, сам же Федор Иванович был сильно занят, и виделись мы эпизодически. Но когда его приняли в НТС, он приезжал на собрание в Совет.

Это, пожалуй, было единственное собрание Союза на высшем уровне за все время войны. На собрание приехали Овчинников, Роман Редлих и др. На Исполнительном бюро НТС главным образом стоял вопрос о Каминском. Трухин привез просьбу Власова ликвидировать Каминского. Это единственный эпизод в истории НТС, когда было принято такое решение. Оно было связано с тем, что поведение частей Каминского компрометировало власовское движение. «Каминцы» учиняли безобразия, уже была видна настроенность этой группы. Это было начало 1944 г., когда у Каминского еще работали Овчинников и Роман. Они приехали на 2–3 дня для встречи и вернулись обратно. Однако осуществить акцию не удалось, помешали какие-то обстоятельства.

Трухин уехал в Дабендорф, а у нас появился Лукин. Почему, не знаю. Как известно, генералу Лукину было первому предложено возглавить антибольшевистское движение. Он отказался. С таким предложением обращались и к Карбышеву, который сидел не в лагере, а при каком-то заводе. Тот тоже не принял его.

После окончательного отказа Лукина его привезли в Вустрау. Мы с ним несколько раз беседовали, и он говорил, что не верит в победу Германии, что она обречена на поражение. Поэтому участвовать в обреченном деле он не желает. Не потому, что он боится себя скомпрометировать, а просто не хочет трагического конца тем людям, которые будут вовлечены в борьбу его именем. Таковы были его убеждения. Отношение же к сталинскому режиму у него было такое же, как и у Власова — отрицательное. Он видел, что бороться надо, знал настроения фронтовиков, но не верил немцам. Считал, что такого рода борьба не даст результата. В личных беседах мы хорошо понимали друг друга и говорили на одном языке. Очень хороший был человек, светлого ума, мужественный и достаточно разбиравшийся в политике. Государственного масштаба мышления.