Апрельский туман - Нина Пипари

парике, с ярко-розовыми губами, с мерзким кокетством рассматривающей цветущих юношей…

— Кто сказал, что я не проснусь такой завтра, что завтра я не стану считать это нормальным?!

Я почти со смехом смотрю на появившуюся на ее лбу морщину, вижу тревогу в глазах, туберкулезный, нездоровый румянец на совсем бледных щеках.

— Ну что ты, Ника! — говорю ей, улыбаясь совершенно глупо и неуместно. — Уж кто-кто, а ты точно такой никогда не станешь, хотя бы потому, что видишь всю нелепость такого поведения, таких взглядов, таких пороков… Ты всегда будешь такой, какая ты сейчас.

— Какой?! — с нескрываемым ужасом спрашивает она, и в глазах у нее снова появляется то неуловимое, предвещающее приступ. — Какой я останусь? Какая я есть? Какой я была? Что я такое вообще?!

Я испугана таким поворотом событий и пытаюсь сбить ее с провоцирующих приступ мыслей.

— Звучит прямо как у Гогена: кто мы, откуда мы пришли и куда идем?.. Или как там?.. — я хочу засмеяться, но вместо смеха из непослушного горла вырывается какой-то сип.

Ника молодец. На этот раз ей удалось победить. Она закрывает глаза и с силой растягивает губы в улыбке. Через несколько секунд снова смотрит на меня, и в глазах ее туман — спокойный и безмятежный, и никого постороннего там нет. Во взгляде ни тени беспокойства — одна лишь грусть.

— Вера, — говорит она серьезно, — тот факт, что я все это вижу, тот факт, что все это разрушает меня ежесекундно, не имеет ни малейшего значения, потому что я не чувствую никакой разницы между мной и ними. Потенциально все это есть в каждом человеке. И ни один не может за себя поручиться. Никто не может утверждать, что он поступит так-то или иначе в следующий миг, не говоря уже о годе или десятилетии. Мы — игрушки в руках своего подсознания, а кто им руководит — нам неведомо, но это существо — деспотичное и прихотливое, капризное и мстительное. Это ни в коем случае не нечто безличное — это не воля, это не Эрос, это не Танатос… Это нечто более чем конкретное, одушевленное и разумное. И как бы ты ни загадывал, что бы ни планировал, оно заставит тебя поступить иначе — и ты даже не поймешь, что тебя просто дернули, как марионетку.

* * *

Незаметно, перемежаясь периодами пронзительного счастья и безысходного отчаяния, прошла весна. Дома я появлялась очень редко — по вечерам да по воскресеньям. Теперь эта квартира превратилась в пыточную, и каждый запах, каждый звук, каждый предмет в ней был точно изощренное орудие пытки. Пытаясь отмежеваться как можно дальше от Лединого влияния, я всячески избегала общения с ней и ее «друзьями», а она, словно доверившись инстинкту самосохранения и догадавшись наконец, что мало кто был (да и будет ли?) так предан ей, как я, стала активно приглашать меня на все свои посиделки. Отказаться как-то не получалось.

Иногда меня жутко бесила вся эта атмосфера «кто кого», а особенно увиденная мною в новом свете Леда; Максим; ластящийся пудель!.. Чаще раздражение одолевало после очередного Никиного приступа. Но когда все было хорошо, когда я возвращалась после наших волшебных прогулок, оставив Нику в самом спокойном расположении духа, — тогда мне было наплевать абсолютно на все: и на пространные, лишенные смысла рассуждения Максима о неизвестных ему вещах, и на разрушающую музыку и приторный, тошнотворный запах табака и травы, и на примостившегося на моих коленях вонючего, несмотря на ежедневное мытье, пуделя.

* * *

Зачетная неделя. Пятница. Запруженное плотными фиолетовыми облаками небо дрожит от нетерпеливого волнения, теплый ветер снует туда-сюда, сбивает прически, срывает головные уборы, подгоняет в спину и, если посчастливится, вдувает в глаза, в нос, в волосы, в уши смятение, надежду, нежность, томление.

В общем, назревает гроза — первая за эту весну. Мрачные, недовольные лица сокурсников — уик-энд испорчен. А у меня внутри все переворачивается от волнения и смутного, противоречивого предчувствия — словно вот-вот должно произойти что-то хорошее, что-то слишком хорошее, и за него я очень, очень дорого заплачу.

За окном становится все темнее, Ника смотрит на меня, я смотрю на нее — и замечаю на ее лице ту же затаенную радость и волнение. После зачета все сломя голову бегут на остановку, истекая макияжем и исходясь злостью. Какие-то деловые мужчины в дорогих костюмах, с отбеленными улыбками и лицами только что из солярия, неинтеллигентно выражаясь, становятся под телефонные автоматы и складывают желтые пухлые ручки a la футболисты в стенке. А мы — мы идем в сторону железной дороги, нет, уже не идем — мы бежим, и мягкий теплый дождь протекает нас насквозь, и вокруг ни души, и впереди темнеет заброшенное депо, и так красив город, очищенный, омытый, благородно-темный, и асфальт так греет наши стопы. И Ника смотрит на небо, на Город, на меня с такой нежностью, с такой умиротворенностью, с таким счастьем, что я исчезаю.

Мы несемся в мир, наполненный созданными стеной дождя фантасмагориями, а в моей голове проносятся воспоминания, но они уже не причиняют мне боли — просто проносятся и исчезают, и я с чувством невероятного умиротворения провожаю их спокойным взглядом, улыбаясь своей детской, так и не сумевшей повзрослеть чувствительности.

Вот такая же гроза, только мне 13 лет, и я бреду под тяжелым ливнем, и душа моя раздирается на части от переполняющего восторга перед мощью природы, перед стихией, перед непостижимостью и величием Вселенной! Я в гармонии и с собой, и с окружающим миром… И не с кем, не с кем поделиться тем, что не может быть выражено человеческим языком. А потом гроза заканчивается — и с последней вспышкой молнии, с последним раскатом грома, как с двенадцатым ударом часов, исчезает мое счастье, мой восторг, моя гармония… И снова все наваливается, и снова все бессмысленно, и снова никто не нужен — потому что никто не поймет, а зачем еще нужен кто-то, как не для понимания?

А вот опять гроза, но здесь мне уже 15, и я окончательно смирилась с мыслью, что никогда — никогда! — не найду другое существо, способное до конца разделить со мной мой восторг. К этому времени я уже почти закончила возведение своей Стены и уже почти не тяготилась одиночеством, но когда оно внезапно являло мне свой бледный лик — это было настоящей пыткой. Такого я не пожелала бы и врагу. Впрочем, у меня и их не было. Ни друзей, ни врагов, никого. Я