Апрельский туман - Нина Пипари

И уже День, набухший, грузный, разродившийся лишь пустопорожними лекциями и гулким эхом десятков голосов посреди душного двора, кажется мне легкокрылым Пегасом, незаметно мелькнувшим на небосклоне, разбившимся, рассыпавшимся мириадами звезд, разлетевшимся на тысячи осколков, — чтобы дать жизнь новому рассвету, новой встрече и новой прогулке по рельсам.

* * *

Сколько нового открыла мне Ника в этом мире, — она, по сути, заново научила меня видеть. Теперь я замечаю столько красоты вокруг — даже на людей смотрю иначе: иногда они кажутся мне милыми и симпатичными. Но самое главное, я все чаще ощущаю гармонию с окружающим меня миром, чувствую себя не отщепенцем, не волком, не единицей в космосе, но частью целого. И для этого мне вовсе не обязательно разделять интересы и взгляды остальных людей. Мы живем на этой красивой планете — и это нас роднит.

После шести лет полнейшей изоляции в крохотной комнатушке с зелеными успокаивающими обоями и детскими фотографиями на стенах, после шести лет общения исключительно с книгами и постаревшими от горя и постоянной тревоги родителями, после шести лет пустоты, одиночества, безысходности и чувства вины, после шести лет наедине с собой, отрезанной от внешнего мира, — я будто снова училась жить: видеть, слышать, радоваться…

По вечерам я брожу сама. Теперь одна мысль о возвращении в мою добровольную темницу вызывает неописуемый ужас. Все это было не со мной.

Я брожу и чувствую, как благодарность — чистая, искренняя, настоящая — переполняет меня до краев, и мысленно говорю Нике спасибо. Она наверняка тоже в это время бродит в каком-то другом месте — тоже красивом и исполненном земной красоты. Но это неважно: все равно она рядом со мной, а я — с ней.

* * *

Весна удивительно быстро набирает силу. Глупости это все — никакой «смертельной» борьбы между зимой и весной никогда не происходит. Полнокровная, излучающая здоровье и жизнелюбие, вечно юная (что немаловажно!), она легко побеждает маломощного, истощенного, никем не любимого старика. Но на этот раз я втайне рада приходу этой балагурки. Честно говоря, я просто счастлива.

Вместо совсем бредовых лекций (то есть они все бредовые, но есть такие, что длятся целую вечность в силу своей абсолютной бессмысленности) мы часто ходим в заброшенный сад около железной дороги и там читаем, лежа на лавке. Я пытаюсь читать что-то по программе, но прямо в ухо назойливо поют всякие птички, и нудная информация никак не укладывается в моей рассеянной голове. Тогда я начинаю рассматривать лицо Ники, погруженной в чтение. Ее голова лежит на моих коленях, и мягкий ветерок шевелит каштановые волосы. Я ужасно рада такому проявлению доверия с ее стороны. И почти уверена, что никто больше не удостаивался подобной чести — держать на своих бренных коленях такую голову. Нет, я просто счастлива и ужасно боюсь сделать какое-нибудь неловкое движение, которое причинит Нике неудобство и лишит меня драгоценной ноши. Я даже дышать стараюсь как можно реже.

Не опуская головы, чтобы она не почувствовала мой взгляд, выворачивая глаза наизнанку, изучаю ее лицо. И понимаю: попроси меня кто-нибудь сформулировать, что в ее внешнем облике так сильно привлекает, буквально завораживает меня, — я бы растерялась, не зная, что и ответить. Собранный взгляд, стремительно пробегающий строки… И в то же время я отчетливо вижу: как бы ни была она погружена в книгу, как бы ни казалось, что ее сознание целиком и полностью поглощено сюжетом, — все равно она не здесь, а где-то в себе, сосредоточена только на своем. И это то, что больше всего роднит нас, — невозможность абстрагироваться от собственного мира, как бы ни хотелось это сделать. Невозможность забыть о том, что все бессмысленно и напрасно. Невозможность радоваться простым вещам, которые составляют счастье большинства людей. Невозможность радоваться близким, любящим тебя людям — так сильно и непреодолимо ощущение стены между вами. Не мировоззрение, не мироощущение, не тревожность — но все вкупе: «порок сознания» (ее термин) и наша общая участь. И я никогда не откажусь от нее, от этой тяжкой ноши — это залог нашего взаимопонимания, взаимоощущения, родственности наших миров.

И так она дорога мне в этот момент, так боюсь ее потерять, так невыносима сама мысль, что мы должны будем когда-нибудь расстаться, разбежаться по семьям, по работам, по тупым, бессмысленным интересам, что сердце сжимается тревогой и болью. Хочется подхватить ее, спрятать, увезти в тот мир, откуда она пришла и где найдет наконец успокоение мятущаяся душа. И самой где-нибудь там пристроиться — в уголке, под холмиком. Я думаю, она позволит мне остаться… Боже, какая чушь.

Очнувшись, смотрю на Нику, а она смотрит на меня снизу, и мягкий туман ее глаз ласково обволакивает мою душу, тревоги и волнения как-то незаметно растворяются в теплой дымке. Мне кажется, она поняла, о чем я только что думала. И от чувства, что есть на Земле существо, которое может вместе с тобой находиться в тебе самой, разделяя твои тревоги, твою пустоту и одиночество, наполняет меня каким-то щенячьим счастьем. Потом она снова углубляется в книгу, но я чувствую, что она все еще со мной, — и мне совсем не одиноко.

И как я боюсь того момента, когда нам придется расстаться, как проклинаю свою мнительность и высокомерность, которые заставили составить тот чертов договор, обеспечивающий мне свободу, давно уже не нужную, слепую, самонадеянную сестру моего одиночества! И в то же время закрадывается страх: если бы я не подошла тогда к Нике, она бы даже не посмотрела в мою сторону; закрадываются подозрения, что она вообще во мне не нуждается, что это я, неисправимая фантазерка, сама выдумала — от превышающих все мыслимые пределы тоски и одиночества.

И столько мыслей, столько противоречий, столько сомнений одновременно раздирают голову, что я уже не с нежностью, а с ужасом и недоверием смотрю на лицо на своих коленях, но оно вдруг снова отрывается от книги, и снова моя душа успокоена мягким теплым туманом — и я смеюсь над своей мнительностью. Теперь я точно вижу, что ничего не надумала: Ника точно так же нуждается во мне, она чувствует и понимает меня не хуже, чем себя саму. И даже неотступная мысль о том, что дома все страхи и подозрения снова набросятся на меня, не дадут ничего делать и ни о чем думать, — даже эта мысль не может притупить во мне острое, болезненное чувство счастья.

* *