Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

Ласкали ее во сне тяжелые родные Степановы руки, мяли крепко застывшие ее груди с крупными коричневыми сосками, не опустившиеся еще ни после двух давно выкормленных детей, ни от возраста.

Вползал твердым и толстым, длинным ужом в промежность горячий змей-искуситель, шевелился там, устраивался, выползал и заползал обратно, давил с болью изнутри на самый низ живота, пока не закричала она в восторге – и не проснулась…

Надев на себя домашнее платье, снятое со спинки стоявшего при кровати стула – никогда Пелагея не нашивала халатов этих: как можно, если сразу же выходишь на люди на кухню, да работу начинаешь – что еще за манера – халатами фалдить! – стала она застилать свою постель.

И в диком ужасе, чуть не закричав, отпрянула, приподняв одеяло – весь бок постели, простыня, матрас на кровати, даже сверху пододеяльник пропитан был бурой заскорузлой кровью.

Пелагея взглянула на свое исподнее – подол рубахи и все ноги сверху измазаны были тоже ее кровью.

Закружилась комната, замелькали далекие огоньки – Пелагея тяжело рухнула без сознания рядом с кроватью.

* * *

В женской больнице пролежала Поля ровнешенько пять недель.

Там ей «повырезали все, что мешало в утробе».

Как только можно стало ее навещать, приходили к ней соседи почти каждый день, приносили, кто что мог, развлекали разговорами да расспросами о самочувствии и быстро уходили, чувствуя ее полнейшую безучастность и списывая все это на тяжелое послеоперационное состояние.

Но не были у нее ни разу ни Семен, ни Настька, ни дочь Вера.

– «Если бы не Семен», рассказывала Нина, жена Пантелеймона, «то был бы Польке полный капут.

Так много крови она потеряла, что, когда «скорая», ими, соседями, вызванная приехала ее забирать, то он завернул «бессознательную» Польку в одеяло, поехал с ней до больницы и сидел там до ночи, пока его не выгнали, а опосля того вернулся в квартиру и навел полнейший порядок в ее комнате, все белье до малой тряпицы своими руками перестирал, нас просил только погладить да сложить, а сам ушел в казарму, ему уж на службу, был, надо было заступать – и более не показывался и не звонил.

Вера тоже не звонила и не возвращалась – мы ходили к ней на работу, Лиду Иванну, то есть, посылали: там в столовой сказали ей, что Вера, оказывается, перед самим Новым-то годом уволилась с работы «по собственному желанию».

Как и Капа, подруга ее закадычная.

Пошли мы к матери Капкиной узнавать, может, ей что известно?

А Капа-то ведь замуж поехала в Сибирь выходить – и тож ничего: ни пишет, ни звонит…

Мать ее плачет-рыдает, мол, как дитя-то, – Викторию-то есть, – на одну пенсию прокормить? Куды ея затем девать? В сад-то даже не устроишь по немощи бабкиной!»

Что делать «с Верой пропавшей» – Полька не сказала, только рукой махнула – никуда более ходить не надо, покрутится-повертится, да и домой к матери, к Полине Васильевне, все одно заявится, чует Полькино сердце!

А вот не было ли вестей каких – письма ли – от Николаши?

Нет, от Коли пока в ящике почтовом ничего не получалось.

Зато страсти и ужасти какие про Витьку Ермакова, другана его, известны стали – аж через кофту толстую мурашки Нину продирают до сей поры, как Польке рассказывает!

«А было с ним, с Витей-то нашим дворовым, вот что. Какие-то, вишь, диверсанты японские напали на то летное поле, да ночью, все в черном, как снег на голову – и всех там совецких, кто сторожил в ту смену, позарезали.

Да не просто ножиками протЫкнули, а как поиздевались-то, ужасть!

Кому глазки повыкололи. Кому горлы поразрезали, от уха до уха. А кому и вовсе бошки поотрезали, да и в нутро – в брюхо распоротое – повтыкивали!

Вите нашему повезло еще – ему только ухи напрочь отсекли. Да в тело, в руки-ноги, звезд железных тучу целую понатыкали!

Витя один почти с Камчатки-то той комиссовался, до госпиталя на самолете добросили, а там уж его еле спасли наши русские врачи – да и то, как мать его рассказывает, вЫходил его какой-то кореец из наших, кто япошек энтих смолоду ненавидел и «слово» против них знал!

Дымил-курил он над Витьком чем-то все время, слова свои волшебные бормотал, пока тот без памяти лежал!

Мать Витина говорит, переживает он очень, что Кольку твоего туда служить сманил!

Ну, не знаю, Поля, он всем твердит, что просил предупредить в Москву звонком, чтоб Коля туда не ехал!»

Полька вспомнила сразу заполошный ночной звонок и краткий свой разговор с человеком на том конце Земли, который сказал, что доктор он Вити Ермакова, и что просит тот перед кончиной своей другу Николаю передать: «СЮДА НЕ НАДО!»

А Полька ответила ему тогда, как оно все и было:

– «Что уж теперь! Завтра едет Николай, видно, судьба его такая!» – и трубку сама первая повесила.

И без того горько было сыночка отпускать, зачем же еще душу-то травить мыслями глупыми да плохими! Беда захочет – так везде найдет. Это за счастьем, говорят, гоняться надо…

Но когда Нина, без перехода, не спросясь, вдруг подтвердила Польке то, что сказала на Новый Год соседка Настя, – что Машка – Колькина любовница – Полька ответила Нинке так:

– «Ни за что не поверю, и не черни мне малого, стерва ты настоящая. И не приходи ко мне в больницу больше!»

Но к Машке после всего – сильно охладела.

Пелагею выписали из больницы к середине февраля, и она снова пошла на работу.

До пенсии «по старости» – до шестидесяти – ей надо было трудиться на заводе еще целых шесть лет, хотя огромный непрерывный стаж ее работы – гордость ее самая, почитай, после успехов сына, конечно! – главная в жизни – то есть «35 годков уже – и все как есть на одном месте без прОдыху!» – позволял уже выйти на пенсию «без содержанию».

Вот именно – безо всякого содержания, а кому ж это надо?

Инвалидность ей в больнице чуть не дали, хотя предлагали ненастойчиво, правда, но она сама резко от этого отказалась – не привыкла бы она никогда считать себя «невалидом», да еще «по женским делам», страмота какая-то…

Пелагее выписали вместо этого специальную справку «по предоставлению легких работ, без поднятия тяжестей «сверху 2-х прописью двух килограмм».

Да это все что – смехота одна бы позорная была!

Самые «легкие» работы на винзаводе доверяли только мужикам-разнорабочим, бочки полные двухсотлитровые в подвалах перекатывать «по ребрам» на железную низкую платформу, да с нее после на тележки со специальными крюками грузить – а как составишь по шесть таких бочонков на тележку, так и тяни-толкай, как хочешь, вывози из подвала на двор – да знай уворачивайся, если, не ровён час, телега та на тебя сверху поедет!