Восхождение к власти: день гнева - Соломон Корвейн

грузовиков, не касаясь своим жалким имуществом смердящей и гниющей земли.

- Падре! – радостный возглас молодого паренька раздался на весь бивак. – Наконец-то!

Пока двое мужчин миновали фонари машин, им на встречу кинулся паренёк в сером стихаре, противно шуршащем об пожухшую траву. Худой и светловолосый, с филигранно оточенными чертами лица и голубыми, выразительными глазами, больше похожими на два сиятельных сапфира, взирающими в душу. В очи молодого юноши трудно смотреть, они настолько душевны и исполнены странной грусти, что душа начинает болеть и плакать.

- Тише, Гильермо, – поднимает руку Флорентин и по-отечески берётся за плечо юноши. – Спящих братьев и сестёр разбудишь. Пусть отдыхают. Нам ещё многое придётся пережить, нужно набраться им сил.

- Да, падре, – практически шёпотом выговаривает юнец, шевеля сухими полуживыми устами. – Пойдёмте, мы вас заждались.

«Интересный парень» - пронеслось в мыслях Маритона. Мужчина впервые видит такой типаж людей – способных одним видом вызвать сожаление. Нищие в трущобах, больные и убогие – всё это взывало к чувству жалости в душе парня, но вот сожаление. Впервые за долгое, очень долгое время он ощущает, как дух содрогается от чего-то забытого. Столько лет в бесчеловечной системе, выстроенной на основах тоталитарного подчинения вбили на подсознательном уровне постулат – никого сожаления к слабым и не санкционированным государством. А теперь – колени и локти, все суставы берёт живая дрожь, а сердце сжимается от одного вида Гильермо. Сердце сдавливается, когда Маритон смотрит на один вид юноши.

«Слишком он невинен для этого мира» - подумал бывший аккамулярий.

- А кто меня ждёт, сын мой?

В ответ молодой человек лишь пошёл вперёд, как бы зазывая за собой двух мужчин. Маритон делает шаг вперёд и чувствует, как под подошвой его сапога шелестит мутировавшая трава. Каждый шаг это хруст, будто бы он идёт по бульвару, усеянному павшими жёлтыми листьями, которые ещё не успел убрать дворник.

- А это кто?

- Гильермо, – выдавливает сквозь ком в горле, Флорентин. – Парню было пять лет, когда он… попал к нам.

- А как он оказался у вас в приходе?

- Страшная история. – Антинори останавливается и присаживается на капот, чтобы дать юноше подальше уйти. – Я знал его родителей, как примерных христиан, приличных людей и хороших родителей.

- Родителей? – прошептал Маритон, памятуя, что в Информакратии весь институт семьи находится под строжайшим запретом, а слово «родитель» одно из самых мерзких оскорблений, за которое можно получить реальный срок. – А как такое возможно? Это же запрещено.

Флорентин чуть улыбнулся, выдавив нечто похожее на улыбку, показывающую хандру и лёгкую хитрецу:

- Разве? Ты лучше скажи это тем, кто живёт поодаль от «Круга интеллекта», как ты его называешь. Там законы Информакратии лишь формальность, которую поддерживают кровью и жестокостью воинствующие инфо-культы и патрули киберариев. И они это знали… его родители – обычные мужчина и женщина, которые любили друг друга и Гильермо плод этой любви. – Внезапно Флорентин переходит к более напористой риторике, отчего Маритон шелохнулся. – Пойми, даже посреди нищеты и голода они оставались людьми, любящими друг друга и своего сына. Они не сделали ничего плохого, никому, но богопротивные твари, проповедующие о власти и диктатуре интеллектуально-одарённых, решили иначе. Четырнадцать лет назад они ворвались в дом его родителей и решили доказать истинность своих дикарских поверий. На глазах жены они сначала избили мужа дубинками, отбили все органы, а потом, вкатив дозу обезболивающего, засунули в стеклянную ванную с кипятком, заставляя её наблюдать, как он варится живьём. А бедную девушку освежевали, растерзали и насалили на пику, оставив её тело посреди разрушенной площади, в глубине трущоб. В назидание остальным, кто решит завести семью.

- А Гильермо?

- Мальчика вовремя забрали сердобольные соседи, избавив от просмотра казни и «справедливого воздаяния», – гневается Флорентин. – Но прокормить и содержать его они не могли, поэтому привели ко мне. – Речь священника становится всё более спокойной, хоть и изобилировала нотками недовольства, но до неприязни не доходила. – С тех пор весь приход заботился о нём… весь приход.

- Как он перенёс потерю?

- Никто не говорил ему, о том, что случилось с его родителями. Но Гильермо догадывается. Он насмотрелся столько жестокости, и знает, что случается с теми, кто пытается идти против системы. Поэтому, я думаю, что он понимает, как всё произошло.

- Это… печально, – роняет Маритон.

- Ну что ж, теперь ты понимаешь, что все мы кого-то потеряли, – поучительно произносит Антинори. – Не один ты лишился чего-то ценного. Все, все мы понесли тяжёлые утери, но не пали духом, – приложив руку к плечу Маритона, священник произносит. – И ты постарайся не потерять себя.

- Видно трудно быть божеством в этом мире, когда твои дети творят такие зверства? – мрачно вопрошает мужчина, начиная идти дальше в бивак.

Флорентин тяжко, с холодом в серых глазах на это отвечает:

- Ты не представляешь, как трудно быть Богом в этом проклятом мире.

Двое мужчин продолжили идти, зайдя прямиком на импровизированную стоянку. Бывший аккамулярий скоротечно оглянулся и увидел перед собой пару лежанок, представляющих собой грязные куски ткани, сшитые меж собой. На них мирно сопят люди – мужчины и женщины своей комплекцией напоминающие выходцев из голодного края. Маритон не ужаснулся, когда его глаза увидели облик бывших програманн, но душа по-человечески заскрипела. Истощённые лица, на которых изображены все краски мучительного воздействия долгого недоедания и стресса, а конечности очень похожи на ноги и руки живого мертвеца – такие же бледные и худые. А на коже не самая приятная одежда – лохмотья из старых, поистине эпохальных одежд, которые готовы вот-вот разойтись на прогнившие нити. Большие пиджаки и объёмные штаны, приобрётшие серые оттенки из-за давней потери краски. Но это одни из самых лучших одеяний, которое может позволить себе трущобный житель, ибо подавляющее большинство, как подметил Маритон, ходит в неописуемых кусках и обрывках полотнищ ткани, которой только придали такую форму, чтобы она могла лечь на тело и укрыть его от стихий.

Но есть те, кто не спит, а готов и дальше бодрствовать. Помимо Гильермо, Флорентина и Маритона это двое мужчин сурового вида – длинные и широкие чёрные густые бороды на широких лицах, покрытых сетью царапин и ссадин, необычайно широкие тела, укутанные в старые обношенные церковные балахоны, утянутые толстой нитью. Среди двух бугаев, расположился неприметный Гильермо, и