Лежу на полу, вся в крови - Йенни Йегерфельд

Сара звонила в дверь, пока я, выглядевшая как жертва изнасилования — в перепачканной засохшей кровью и пропахшей застаревшим потом и мужским одеколоном, ужасно неопрятной — как и я сама — футболке Вальтера, — стояла рядом и смотрела на темные окна маминого дома. Он выглядел пустым и заброшенным, что неудивительно — ее же там не было, и я поняла, что раньше, пока я не знала, где она, мне было лучше, поскольку тогда я могла убедить себя в чем угодно — и это «что угодно» куда лучше, чем реальное положение дел.

Сара, должно быть, позвонила ему, пока я спала, потому что когда он открыл дверь, одетый в светло-голубые джинсы под цвет глаз — он совсем не удивился, а ведь, наверное, должен был? Он пригласил нас войти, и мы очутились в прихожей, той самой, где я уже однажды стояла, правда, босиком. В тот раз у меня было несколько заноз в ногах и пара шипов в сердце, однако ничего похожего на тот чудовищный кол, что нынче торчал у меня из лобной доли головного мозга. Торчал так, что из образовавшегося отверстия вытекало и разливалось по плечам узорами серое вещество.

Он предложил нам кофе, на что Сара ответила: «Hell, yeah»[34], — и я вдруг совершенно четко представила, как они срывают друг с друга одежду и бросаются друг другу в объятия, как они по очереди целуют друг другу соски, кинематографично закатывая глаза от страсти, а я была просто реквизитом, деталью, какой-то старой, уродливой бесполезной деталью.

Однако Сара ушла еще до того, как он поставил чайник, послав Джастину на прощание воздушный поцелуй — не знаю, может, мне показалось, но, по-моему, этот поцелуй угодил ему прямо в член. Клюнув меня в щеку, она сказала:

— Все наладится, котик. Сейчас в это сложно поверить, но все обязательно наладится, спорим на сто крон.

На сто крон.

Не знаю почему, но это меня не убедило.

* * *

После ухода Сары воцарилась тишина. Я уселась на стул на кухне, а Джастин стоял у плиты, отрезая верхнюю часть кофейного фильтра.

— Слишком велик для этой кофеварки, — сказал он.

А я подумала, что я слишком велика для этого мира, или этот мир недостаточно велик для нас обоих. Не знаю, впрочем, насчет мира, но эта кухня уж точно.

Я нервно листала газету, по старой привычке пытаясь найти личные объявления. Нашла и оторвала идиотское:

Джастин, как какой-то пенсионер, бурчал себе под нос, отмеряя нужное количество кофе. Наконец нажал на красную кнопку: кофеварка принялась пускать пузыри и булькать. Джастин включил вытяжку, встал под ней, приняв адски неудобную позу, и закурил. Я разглядела на его руках масляные пятна и совсем свежую влажную розовую царапину поперек ладони.

— Смотри, чтобы волосы не затянуло, — сказала я, имея в виду вытяжку, но уточнять не стала. Это была шутка, но никто из нас не засмеялся. Повисла тишина. Неуютная тишина, во время которой я сообразила, что теперь у нас разные прически. Из соседней комнаты доносилась приглушенная музыка, что-то джазово-инструментальное.

— Я думал, что никогда больше тебя не увижу, — сказал он наконец.

— Да что ты? И почему же? Вообще-то, моя мама здесь живет.

Он посмотрел на меня так, будто я сказала что-то неуместное, даже что-то неприличное, и разлил кофе по чашкам. Когда он вернул на место стеклянную кофеварку, кофе с шипением выплеснулся на конфорку. Потом он наконец сел, напротив меня.

Мы сидели злые и пили обжигающе горячий кофе, который к тому же оказался довольно кислым, я бы не отказалась добавить туда молока, но не собиралась об этом просить, вот уж дудки, я больше никого ни о чем не попрошу — никогда в жизни. Я смотрела в окно на мамин дом, казавшийся таким заброшенным, таким необитаемым, и на цветочные горшки, садовые инструменты и газонокосилку под крыльцом, и вдруг поняла, что лужайка перед домом ужасно заросшая, в отличие от всех остальных, ухоженных. Лужаек и жизней. И тут Джастин вдруг схватил меня за руку и начал кончиками пальцев ласкать мою ладонь, по одному пальцу — сначала мизинец, потом безымянный… Я почувствовала, как по ладони пробежала дрожь, распространившаяся на запястья, предплечья, на грудную клетку с бешено колотящимся сердцем. И я подумала — даже не пытайся меня утешить.

— Ни фига себе. Половину пальца оттяпала, — мягко сказал он.

Несмотря на то, что это было очевидным преувеличением, я ничего не ответила, и он осторожно погладил своим большим пальцем плоский розовый кончик моего — там, где кожа была такой тонкой, что под ней легко нащупывалась кость. Кость. Отрезанная. Спиленная.

В голове молнией пронеслось:

Пила.

Мясо.

Кровь.

Боль.

Он близоруко рассматривал маленькие дырочки, оставшиеся от швов. Двенадцать маленьких дырочек. Он все гладил и гладил мой палец, и казалось, что он ласкает ту его часть, которой больше нет, которой больше не существует, и мне было наплевать на ужасную боль, такие в этом были горечь и сладость одновременно.

Он мне улыбнулся, но я не стала улыбаться в ответ, и его улыбка угасла.

Я отвела взгляд. Кухонные часы громко тикали. В музыке из другой комнаты теперь слышалась чудовищная дисгармония.

— Почему ты не позвонил? — спросила я.

Он тут же отпустил мою руку, как будто она его укусила, и ладонь мертво легла на стол. Розовый кончик большого пальца теперь напоминал носик дохлой мыши. Мы сидели молча. Он уставился в стол, я — прямо на него… Мне хотелось поймать его взгляд.

— Не знаю, правда. Я собирался, но потом… все-таки не стал.

Он поднял глаза, и я попыталась-таки встретиться с ним взглядом, но тщетно. Ясное дело.

Я не хотела задавать этот вопрос, потому что прекрасно знала ответ. И все-таки какая-то злонравная мазохистская часть меня не могла этого не сделать.

— Ты прочел мою записку?

Я так надеялась, что он ее не видел, что ее сдуло ветром, как в моих фантазиях.

— Прочел.

Я молчала. Он продолжил:

— Но ведь еще не поздно это сделать? Позвонить. Не так уж много времени прошло. Еще кофе?

Он встал, чтобы дотянуться до кофеварки.

— То есть ты собирался позвонить?

— Хочешь, я сейчас позвоню? — засмеялся он.

И я ответила:

— Да, хочу.

Он вытащил мобильный, отыскал мою записку в расписной подставке для писем, висящей на стене, и набрал мой номер. Мой телефон зазвонил в кармане куртки, и я грудью ощутила вибрацию. Отвечать я не собиралась.

— Цену себе набиваешь? — спросил он.