Благодать - Пол Линч

и вот уж они вылезают и натыкаются на дорогу, не тронутую звездным светом. Ночь распахивается в полную свою тьму.

Она думает, Джон Барт, ты сегодня убил все звезды. Вперяет взгляд в Барта, но тот слился с тьмой, словно в фокусе-покусе. Вдоль дороги хохлятся живые изгороди и бормочут ветром, словно надзиратели. О Барте сообщает пронзительный скрежет гвоздей, у него в подметках засело по грубому дорожному камню, его дыханье тяжко, словно произнесенное. Она хочет, чтоб он остановился. Она б хотела за ним не идти. Она б хотела вернуться туда, откуда ее извнезапнили, в лачугу, которую именовала домом. Колли шепчет, он тот еще жук, ух жук, и достал же меня этот поход – скажи-ка, зачем им было за нами охотиться, они шли за ним, за этим муднем шуйцеруким, – хе! – это ж он их ножом порезал.

Одними губами костерит она Барта, хотела б подкрасться и настучать ему туда, где больно. Эк он шагает неумолимо сквозь тьму, с мощью, отличной от всякой той, какую способна собрать в кулак она. Эк он словно бы сделан из одной лишь воли и необходимости, словно некая сила, какая ни с чем не посчитается.

Дождь вдруг тяжек и благозвучен, вся земля от него поет в слепой песне себя самой. Вскоре она промокает насквозь, но Барт продолжает идти. Бычья башка! Муловы муди! Ботинки его вызвякивают по камням свое адское цок-цок. Она кричит ему, чтоб остановился, но лишь ботинки его отвечают: цок-цок, цок-цок.

Она догоняет его, тянет за рукав, говорит, мы промокаем насквозь.

Он говорит, нахер дождь.

Она говорит, в чем толк так мокнуть?

Он говорит, это просто мокрядь, вреда от мокряди никому нет.

Ладони ее превращаются в кулаки, и она борется с желанием ударить его, разворачивается без единого слова и сходит с дороги к купе деревьев, обернутых ночной плащаницей. Цок-цок Джона Барта гаснет, пока не тонет в полных потьмах, что простираются бескрайне и бесшовно. Она глазеет и чувствует, как в полной слепоте всего этого стремительно копится в ней переполох. Воображает их – кого? – и даже видит их – там, в темноте, – неких разбойников, бесов воздуха, налетающих с высоты. Таращится во тьму и волею пытается разжать тугую цепкую мысль, говорит вслух, только мальчата боятся потемок.

Колли говорит, ты кого это зовешь мальчонкой?

Затем говорит, скажи-ка, какой бы толк во всей этой чехарде, в этом походе и промоканье – даже птицы все спят.

Не успевает Колли договорить, как возникает четвертина луны, проливает медленное молоко на фигуру, что идет к ним – цок-цок, цок-цок, – Барт опускается на корточки рядом с ней с этим своим запахом дождя-пота и дождя-табака и со всею силой своей решительности, и все же… она чувствует некоего рода победу над ним. Долгое время оба молчат, и она подумывает, уж не уснул ли он, уж не стоит ли ей улизнуть во тьму, думает о лачуге и ужасается из-за утраты четырех пенни, какие оставила она спрятанными в спичечном коробке.

Барт вздыхает и говорит, ну что еще?

Она не отвечает, думает, к черту его и к черту все это.

В молчании смотрят они, как выговаривается дождь.

Все, что влажно, сияет призрачным светом, и все, что вообще есть, становится и тем, чем могло бы быть. Она собирает воедино ненависть, чтоб та питала ее движение вопреки усталости, пока ненависть не превращается в воспоминанье, притупленное и приглушенное за пределами чувства. Она становится облачной луной, что помаргивает в ее личной тьме, шагает вперед в подвижной грезе о тех двоих, что напали на нее, – не лицо того человека, кто пытался на нее взобраться, но вся полнота его присутствия, вес его в его предельном выражении, как в тот миг был он не мужчиною, а животным, с силою бешеного пса, и она думает о его намеренье и как суровая нужда способна столь жестоко мешаться с обидой, видит, как он ковыляет по вьючной тропе, левой рукой зажимая горло, кровавую улыбку, что устроил ему Джон Барт, новенький рот, слышит, как рот этот принимается лопотать – разве ж не получили мы по заслугам, мертвяк? Эдак нападать на девчонку ту? Ну-ка дай затянуться трубочкой из твоего кармана. Мертвяк тянется в карман и сует трубку себе в горло-рот, сипит, а рот затягивается с удовольствием…

Джон Барт трясет ее за руку. Говорит, почти на месте.

Она отвечает, на каком месте?

Просыпается в холод и мрак, кутается в собственные объятия. Из грезы выносит она чувство, что последние несколько лет ее жизни не были прожиты – что в этот миг пробужденья она есть полностью младшая своя ипостась. Затем неотчетливо возникает оно, знание того, что она проснулась от памяти прошлого, коего нет, и лежит, взвешенная, на этом скате между сновиденьем и новым днем, что надвигает на нее свою истину. Некий сарай. День испещряет стропила письменами света. Как входила сюда, она не помнит. Помнит лишь дорогу и вот этого китога, что тихонько храпит с ней рядом, она смотрит, как он спит, словно это некое кошачье существо, свернувшееся в клубок, довольное собою. А затем видит, как во сне нянчит он у груди увечную руку.

Колли шепчет, ну же, а?

Она подбирает свой узелок и направляется к двойным дверям сарая, но храп Барта прекращается, словно кто-то накрыл ему рот ладонью. Она затаивает дыханье, слышит, как он шуршит, опираясь на запястье, приподнимаясь. Она остановилась у двери и беззаботно обирает солому с пиджака, словно это самое естественное дело на свете, стоять у этой двери, и кому пришло бы в голову сбегать в такой час, когда провели мы целую ночь, пытаясь добраться до этого места, чем бы оно ни было?

Барт говорит, то, к чему, как тебе кажется, ты собираешься вернуться, не то, что тебя ждет, если вернешься.

Она смотрит на него и говорит, что это вообще значит?

Посадка у него странная, думает она. Прямо как у Колли – эк скрещивает он ноги и откидывается на копчик. У нее самой ноги всегда были слишком длинные для ее тела, а потому она предпочитает садиться целиком, а не на корточки. Видит ножки старой доильной табуретки, что торчат из соломы, и хватает ее, стирает с сиденья пыль. Садится, табуретка ноет, а затем ломается под ней, опрокидывает ее коленями за голову. Она таращится на стропила и думает: по жопной кости моей вдарили молотом. Ждет, что Барт посмеется