Благодать - Пол Линч

над ней, но он не смеется. Темные глаза вперяются в нее. Она обегает его взглядом, открывает рот, словно бы огласить его сужденье, но он показывает ей цыц-палец у губ – краснеет, она краснеет с головы до пят. Чувствует… хочет… подбирает табуретку и швыряет ее. Орет, сам ты цыц!

Барт встает бессловесно, вздыхает, как молодой мужчина, пробудившийся в теле старика, слишком усталый от проживанья последних своих дней, отправляется к двери и надолго выглядывает наружу. Возвращается и садится странной своей посадкой, продолжает за нею наблюдать. Она встречает взгляд его целиком и видит в нем одну лишь холодность. Думает, так смотрит голец, какого вытащил из реки, такой взгляд на морде кота, играющего с мышью. Этот малый уж так доволен собой. Он такой… никак не придумать ей. Оглядывает его встречно со всею недоброжелательностью, на какую способна. Думает, ну, ему ж не больше восемнадцати, а уже весь из себя мистер Спесивые Портки в прихватах своих, расхаживает в мужских своих усах, небось упал под кузнеца, тот ему прибил подкову к лицу. Рассматривает его щетинистые щеки и красный платок на шее да какую-то нитку бусин на запястье. И опять глаза эти. Глаза, что не позволяют ни одному наблюдателю себя увидеть, но тебя зато видят насквозь.

Колли шепчет, спорим, он ничегошеньки не знает, а знает только ножик, и уж всяко не может он на голове стоять у стены с его-то одной рукой, давай-ка, спроси его.

Она ловит взглядом проблеск его ножен. Он оглядывает ее узелок.

Она говорит, мне одной лучше было.

Он говорит, твой настрой меня поражает. У тебя дыра в голове?

Что такого есть у тебя, чего нет у меня?

Лицо у него напрягается. Что ты хочешь этим сказать?

Она и сама не знает.

Он говорит, я в здравом уме, о тебе же такого не скажешь, ведешь себя при опасных людях как беспечная дурачина и меня втягиваешь в свои злоключенья.

Она говорит, можешь забрать свой здравый смысл с собою. Я справлялась. Она кивает на его нож, но быстро жалеет об этом, бо смотрится это так, будто она кивнула на его скверную руку. Быстро говорит, от ножа твоего одно лихо.

Все движенье у него на лице замирает, а затем глаза бурят ее насквозь, сквозь кость, туда, где хранится слабость ее и совесть.

Говорит, что ж, давай глянем, что есть у тебя.

Она хватает свои пожитки.

Колли говорит, не показывай ему ничего.

Она говорит, чего это я буду показывать тебе…

Он двигается так быстро, что она не успевает откликнуться, узелок вырван у ней из рук, а затем он развязывает его на полу. В одеяле тряпки и трубка. Выкатывается клубок бечевки и бестолковый осколок зеркала, что падает, навлекая на себя свет. Нож, который дала ей Сара. Барт подбирает клинок и смеется, и она содрогается, когда он безобидно проводит им по ладони скверной своей руки.

Фыркает, связывает все обратно и бросает ей.

Что ж, говорит он. С этим, стало быть, разобрались.

С чем разобрались?

С этим. Ничего у тебя нет, даже ножа.

Этот громыхающий поход на юг весь день, и она постепенно все крепче ненавидит его спину, отстает, чтоб он дожидался, и эк лицо его темнеет, пока он ждет. Они спорят о том, куда двигаться дальше. Спорят, когда охота ей остановиться у колодца, – он бы спорил о времени дня, думает она, о цвете солнца, о влажности ливня, о собачьем окрасе.

Колли говорит, чего ты вечно даешь ему взять верх, ему с этой его ручкой-сучком, получеловек-полудерево, он же просто клятая ива, а это, как по мне, самое бестолковое дерево – что проку в нем, это даже не дерево, а куст, кто его поставил верховодить в нашем походе?

Она идет, скрестив руки, чтобы получше нянькать свой гнев. Повторяет и повторяет, он не верховод, плевать на него, он всего лишь такой-сякой.

Повсюду видит она приспеванье лета – уловка мошенника, думает она, бо кажется, будто мир способен познать одно лишь великолепие, хотя, быть может, так оно и есть, быть может, все можно исправить. И все ж, топоча сквозь одну ветхую деревню за другой, видит она, как объята каждая все той же тишью, покоем без болтовни и без гомона скотины, бо птицы и свиней давно не стало, а каких уж там ни увидишь собак, все костлявы и молчаливы. Не лают, говорит Барт, потому что теряют голос. Говорит так, будто слышит мысль у нее в голове, и ей хочется сказать, кто тебя спрашивал? Они идут мимо пса, тот кидает на них сиплый взгляд, что говорит, не так давно я вскочил бы да кинулся к вам со своим лаем, самым громким на эту деревню и среди всех ее псов, но теперь я слишком устал, я даже котов не гоняю, не то чтоб они тут остались, уж так давно я не ел, прошу вас, киньте кусочек пищи, если у вас есть хоть немного.

Большие дома вдоль дороги не утруждаются взглянуть, а вот глинобитные хижины и каменные лачуги – сплошь глаза, что наблюдают, прикидывают, кто эти прохожие чужаки. Она думает, это глаза, какие опустошают тебе карманы и обирают плоть у тебя с ляжек.

Они идут по деревне, выстроенной целиком на холме, есть кузнец, он при деле, оборачивается поглядеть на них и говорит что-то, и сплевывает на дорогу. Она не понимает, почему Барт напрягается, годная его рука замирает у ножа. Она подходит к нему и шепчет, что он тебе сказал? Он не отвечает, и она смотрит из-за плеча его, но дорога пуста, и тогда она спрашивает еще раз, он отвечает не глядя, ничего, за нами идут. Она оборачивается и видит, что за ними идет сиплый пес, тыкаясь в воздух костями.

Она теперь видит, что страннее всего обращаются с ними беднейшие. Окажись она на этих дорогах одна, нищие донимали б ее на каждом углу, мослогрызы, как называет их Колли, те, кто тебе плечо сломает, напирая, чтоб отобрать еду. Вечно один и тот же типаж с протянутой рукой. Один-другой похожие на деда Бенни, человек, у которого легкие тарахтели да слиплись. И все-таки теперь даже попрошайки их не трогают. Видит она, как люди бурчат на Барта, пока она с ним проходит мимо. Кто-то принимается читать нараспев или креститься. Один малый отступает на обочину и отвертывается, словно ищет что-то выроненное из кармана. Она