Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук

Старик насторожился. Какая-то лёгкая тень под луной промелькнула через поляну, где стоял Пегас. «Что такое? Летучая мышь? Нет, пожалуй. Тень большая».

Затаившись за деревом, он осторожно снял с предохранителя золотое перо-карабин и перешёл на цыпочках к другому дереву. Постоял с минуту – дальше двинулся. На краю поляны, где он остановился, послышалась какая-то возня, до слуха долетели голоса, один из которых был похож на хрипастое карканье ворона.

4

Уродливые тени под луной корячились – то разрастаясь до страшных размеров, то уменьшаясь до карликов, до тараканов.

– Воррагам! Смотри! Старик не спит…

– А когда он спал? Хрен бородатый.

– А ну, как стрельнет?

– Если ты не будешь вякать, всё будет путём…

Тени помолчали, скрываясь за деревьями. А потом опять:

– Да на черта нам этот жеребец? Ты сам подумай! Что мы, как эти, как цыганва.

– Приказы не обсуждают.

– Я не обсуждаю. Я предлагаю. Скажем, так и так, мол, не нашли… В дремучем лесе.

– Царь-Бабушка тебя в объятиях задушит за такие сказки. Или не знаешь? Бери овёс, пошли! Будем ловить савраску-пегаску.

Послушав голоса, старик Азбуковедыч, пригибаясь и даже по-пластунски проползая между кустами, подобрался к поляне возле реки и чуть не вскрикнул от неожиданности – какая-то птаха, ночевавшая в траве, вдруг взлетела перед глазами. Обильная роса, взорванная крыльями, брызганула в лицо… Пушинка закружилась в воздухе, плавно оседая на шапку белопенного борщевика, задрожавшего вместе с другою травой, потревоженной крыльями птицы, быстро улетевшей куда-то.

«Фу, ты, язви тебя! – Оруженосец вытер щёки, бороду. – Чуть было не выстрелил в дурёху!»

Сделав ещё несколько шагов на цыпочках, он затаился – дальше двигаться опасно. Да и не нужно дальше – «кошачьи» глаза Черновика при смутном свете луны, барахтавшейся за облаками, хорошо разглядели разбойников. Один из них был невысокий, сутулый, похожий на тощего рогатого черта. А вторая фигура напоминала большого ворона – размером с человека. Через минуту эти фигуры двинулись прямо на стрелка, но потом, словно что-то почуяв, – неожиданно вильнули в сторону.

Уже прицелившись, Оруженосец с сожалением опустил золотое перо, понимая, что даже с «кошачьим» зорким глазом можно промахнуться; при мутном лунном свете пуля может зацепить Пегаса.

«И что теперь делать? Слева зайти? Или справа?»

Пока он размышлял, откуда лучше выстрелить, крылатый конь сам о себе позаботился. Чуткими ноздрями уловив приближение чужаков, Пегас настороженно всхрапнул, давая понять, что к нему не стоит приближаться. Но чужаки не поняли, приблизились. И тогда Пегас, легко расправив крылья, приподнялся над поляной и, неожиданно развернувшись, шарахнул копытом, – подкова серебром сверкнула в темноте.

– Вот скотина! – Рогатый заскулил в кустах и заругался непечатными словами. – Он мне… да я ему…

В ответ раздался приглушённый хохоток, похожий на воронье карканье.

– Что? Рога обломал? Ничего, отрастут.

Усмехаясь, Оруженосец постоял за деревьями, опустил оружие. «Эх вы, оболтусы. Откуда же вам знать, что Пегаса можно поймать только лишь при помощи золотой уздечки, которая у меня за пазухой…»

Однако оболтусы не унимались – и так и эдак подкрадывались к Пегасу. Под луной сверкало тонкое лассо – петля посвистывала, будто пичуга, затем шипела, словно змея, когда эти оболтусы-ковбои подтаскивали пустую верёвку к себе.

«Ну, что мне с ними делать? Пристрелить? – рассердился Оруженосец. – Так неохота грех на душу брать!»

В небесах на востоке понемногу светало, и Старик-Черновик неожиданно понял, как нужно действовать. Он потихоньку вернулся к костру, уже почти погасшему. (Ивашка мирно спал). Жёлто-сизые угли ещё помигивали, играя искрами. Бросив туда щепотку травы – только не простой, а колдовской, – старик, опускаясь на колени, стал нашептывать:

– Петух! Русский дух! Выходи, золотой! Потряси бородой!

В последний раз к такому заклинанию – вызыванию духа огня – Оруженосец прибегал так давно, что у него не скоро получилось то, что задумал. И всё же – слава Богу! – получилось. Вскоре из дымящего костра выскочил весёлый огнедышащий кочет, озорно сверкающий угольными глазками, тихо звенящий золотыми шпорами. Растрясая пух и огневые перья, петух заскочил на камень, лежащий возле костра и, коромыслом выгибая шею, громогласно затрубил, да так, что эхо звонкими огромными колёсами покатилось по горам и долам. И где-то там – в ближних сёлах и деревнях – мигом всполошились и другие петухи, здорово умеющие прославлять зарю и прогонять нечистую силу с земли.

5

И опять была дорога впереди, опять была тревога на душе, и в то же время – был восторг и восхищение от огромных и живописных просторов. Старик-Черновик широко шагал навстречу ветру, занимавшемуся в полях, – хлеба и травы гнулись в поясных поклонах. Подкидыш торопился, шагая следом и удивляясь: старик живёт на свете не первые сто лет, но такой энергичный, что за ним не всякий молодой угонится.

– А далеко нам идти, Азбуковедыч? Оруженосец показал куда-то вдаль.

– Вершину видишь? Нам туда.

Никакой вершины парень нигде не видел, кругом была равнина – шаром покати.

Горизонты впереди – обворожительно чисты и необъятны. И только степной серебристый ковыль кое-где волнуется седыми волнами, плещется под ветром, с пригорка на пригорок перетекает, поблёскивая в солнечных лучах и неожиданно вспыхивая подобием казацкой сабли, потерянной здесь в кровопролитном бою, отзвеневшем несколько веков назад. А временами тот ковыль широко, легко и шелковисто шуршит и шуршит, белой пеной шумит – сухой прибой среди степной безбрежности, где кораблями темнеют вдали деревянные тёмные избы, овины. И облака над дорогой, и птицы – благословение путнику. И этот спокойный, равномерный шум разнотравья, цветов и стрекоз, и шмелей, и приглушённый голос вековых деревьев, стоящих по колено в золоте спеющей ржи и пшеницы, – всё это на русских дорогах так хорошо умеет навевать дорогую для сердца дорожную думу, полную печали, надежды и любви.

1

Вершина время от времени возникала на горизонте, как призрак, дрожащий в воздухе, и пропадала в туманах и облаках. И называлась та вершина как-то мудрёно, будто не по-русски – Веливерма. «Великая вершина мастерства» – вот что это значит, рассказывал старик. Это нечто вроде Парнаса, вроде Олимпа, только в русском, так сказать, исполнении.

Рано утром она зацветала грандиозным цветком, прорастала во мгле мироздания, а ввечеру этот цветок нежно увядал, лепестки над равниной беззвучно ронял. А на следующий день эту вершину снова невозможно разглядеть за облаками. И непонятно было, как туда добраться. Накатанных дорог нигде не видно, лишь изредка встречались оборванные тропки, уходящие в дебри.