Свидетель защиты. Шокирующие доказательства уязвимости наших воспоминаний - Кэтрин Кетчем

— Почему вы говорите «повезло»? — спросила я.

Факты, как мне казалось, были очевидными. Единственным свидетельством против Тони были «слова детей», но дневник матери со всей очевидностью показывал, что обвинения, выдвинутые ребенком, могли быть сформированы извне с помощью поощрений и наказаний. Так называемых порнографических фильмов просто не было, их тоже выдумали.

Курцман рассказал мне, что среди присяжных был один расист, который в ходе заседаний неоднократно оскорбительно высказывался в адрес меньшинств. После первого дня заседаний один дополнительный присяжный позвонил Курцману и проинформировал его о высказываниях этого присяжного. Курцман подошел к судье, заседание было остановлено, и судья по одному подзывал присяжных к себе для опроса. Четверо присяжных признали, что один из присяжных позволял себе расистские высказывания. Судья был крайне расстроен. Прежде чем объявить о продолжении слушаний, он тщательно проинструктировал присяжных, чтобы они не обращали внимания на оскорбительные комментарии и принимали решение только на основании имеющихся доказательств. Присяжные совещались более трех дней и в итоге вынесли оправдательный приговор.

— Поверьте мне, — сказал Курцман, — после этого дела, которое дошло до судебного разбирательства, несмотря на отсутствие убедительных доказательств, и после того, как мы видели предвзятое отношение присяжных, не только их предвзятость в отношении конкретного ответчика, принадлежащего к нацменьшинству, но и характерную предвзятость в отношении любого лица, обвиняемого в растлении ребенка, я не могу не задаться вопросом, сколько же невинных людей оказываются в тюрьме по обвинениям в подобных преступлениях. Позвольте мне рассказать вам еще одну историю.

Я сидела в постели, натянув на себя одеяло и пытаясь одной рукой убрать с лица непослушные волосы. Посмотрела на будильник: интересно, Курцман вообще представляет себе, который час на Западном побережье?

— Я только что получил новое дело. Мужчина, школьный учитель, обвиняется в сексуальном насилии над одним из своих учеников. Я заставил этого человека пройти массу проверок — через анализатор стрессовых изменений голоса, детектор лжи, психологический профиль. Поверьте, я не собираюсь летать по стране, защищая виновных людей больше, чем любых других. Но после получения результатов всех проверок я почувствовал, что этот человек почти наверняка невиновен. Поэтому я пошел в полицию и сказал, послушайте, давайте прежде всего проведем какие-то тесты, сделаем любые анализы, какие вы захотите, но нельзя автоматически обвинить его в этом преступлении, ведь его карьера будет закончена, даже если его в итоге оправдают. Полицейские смотрели на меня как на пустое место, сквозь меня. В их глазах я был мерзостью, подонком, защищающим такого гада, как этот.

Я вышел из комнаты, ощущая тошноту, но вдруг один из полицейских догнал меня. «У меня могут быть неприятности из-за этого, — сказал он, — но я думаю, что вы искренни и действительно верите, что этот парень невиновен. Я должен, однако, сказать вам, что это вовсе не надуманное обвинение: у нас есть доказательства того, что этот ребенок подвергся насилию». — «Откуда вы знаете?» — спросил я его. «У мальчика гонорея полости рта», — ответил полицейский. Я спросил, когда сделаны анализы, он сказал, что всего несколькими днями ранее. Тогда я срочно отправил своего клиента в больницу на анализ крови, и он оказался абсолютно чист, никакой гонореи. То есть с научной точки зрения просто невозможно, чтобы этот мужчина совершил насилие над мальчиком.

Но сейчас я расскажу о самом страшном в этой истории. Прокуратура хотела удержать эту информацию в тайне, чтобы расправиться с моим клиентом. Если бы этот полицейский не сказал мне про гонорею, то на момент рассмотрения дела в суде моему клиенту было бы уже слишком поздно делать анализ крови, чтобы оправдать себя. Он был бы признан виновным: 90 % дел о насилии над детьми заканчиваются вынесением обвинительных приговоров; конечно, он потерял бы работу, сидел бы в тюрьме, и на нем на всю жизнь осталось бы клеймо совратителя малолетних, что, как мы все знаем, хуже, чем клеймо убийцы. Если бы не один честный полицейский, его жизнь была бы кончена.

Я услышала в трубке другие голоса и слова Курцмана: «Да, сейчас, одну секунду!», а потом он вернулся и сказал, что должен идти — его ждут и что он навсегда благодарен мне, ну и еще раз спасибо за рассказ о Говарде. Потом он ушел. Я положила трубку и улыбнулась.

В самых потаенных глубинах моего сознания открылся некий ящичек, и из него, подобно старомодному Джеку-попрыгунчику, выскочило воспоминание. Воспоминание о Говарде. У него не было лица, я не могла сказать, какие у него волосы — прямые или вьющиеся, полный он или худой, в прыщах или с чистой кожей, высокий или маленького роста. Но картина была удивительно четкой. Безликий и бесцветный Говард и я, мы сидели на диване в моей гостиной, и он нежно, кончиками ногтей, царапал мою руку, от кисти до локтя и выше, а потом обратно вниз, вот так туда-сюда, снова и снова.

Но на этот раз воспоминание не принесло боли. На этот раз оно принесло чувство триумфа. Говард, подумала я, ты мерзкий сукин сын. Ты был виноват, и никто никогда не разыскал тебя. Но теперь, тридцать пять лет спустя, ты пригодился, послужил доброму делу. Я использовала это воспоминание, чтобы помочь другому, невиновному человеку.

Сидя в постели и наблюдая, как светлело небо, как менялся цвет облаков от синего до розового, а затем до кремового, я попыталась представить себе, как Говард выглядит сейчас. Ему должно быть лет пятьдесят пять, соображала я, с улыбкой глядя на неприятные черты, которыми мое воображение наделило пустое лицо Говарда. Он должен быть в бородавках и возрастных пигментных пятнах, с преждевременно лысеющей седой головой. С этой картинкой в голове я попрощалась со своими воспоминаниями о Говарде. Прощай, и хорошо, что я от тебя избавилась.

Потом я стала думать о детях. Кэти Дэвенпорт и Пейдж Беккер всю жизнь будут верить, что они подверглись насилию в тот летний день в лагере в уютном пригороде Чикаго. Этим двум маленьким девочкам пришлось чуть ли не треть прожитой ими к тому времени жизни вспоминать и рассказывать подробности обмана со стороны молодого человека, которому они доверяли и которого любили. Они сжились с этими подробностями, которые стали частью их личности.

Нет никаких сомнений в том, что дети поверили в ими же рассказанные истории. Поэтому, в самом глубоком смысле этого слова, они говорили правду. Если человек верит, что ложное воспоминание является правдой, если Кэти и Пейдж всем сердцем верили, что к ним приставали, как можно назвать их обманщицами? Поэтому вопрос «Верите ли вы детям?» — это некорректный вопрос. Главный вопрос, который мы должны задавать, должен звучать так: «Является ли воспоминание этого ребенка первоначальным и потому правдивым или же оно представляет собой правду, возникшую постфактум?»

Тони Эрререс невиновен с точки зрения закона, но в памяти этих детей, воспоминания которых будут стареть вместе с ними, навсегда останется отчасти придуманная ими, отчасти внушенная им картина того июльского дня 1984 года, когда Тони трогал их за «плохие места». Теперь это их воспоминание, начало конца их невинности, и они будут жить с этим, видеть это, слышать звуки и ощущать прикосновения в течение всей оставшейся жизни.