Время должно остановиться - Олдос Хаксли

– Мне кажется, она погрузилась, – сказала Королева-мать хриплым театральным шепотом.

– Она явно стала тяжело дышать, – согласился Пол де Вриз, – а храп всегда является признаком расслабленности, – назидательно добавил он. – Вот почему люди с тонкой нервной системой так редко…

Миссис Гэмбл беззастенчиво оборвала его.

– Будьте добры, отпустите мою руку, – сказала она. – Мне нужно высморкаться.

Ее браслеты зазвенели в темноте. А потом раздался характерный звук, который сопровождает очистку ноздрей.

– Ну а теперь где вы? – спросила она, словно нашаривая его руку. – Ага, вот здесь! Надеюсь, что все крепко держатся друг за друга.

– Я так уж точно держусь, – сказал молодой человек.

В его голосе слышалось почти веселье, потому что он как раз нежно пожал ту мягкую руку, что располагалась от него справа. И к его счастью, на пожатие чуть заметно, но явственно ответили.

Надежно скрытая во мраке миссис Твейл размышляла о бесстыдстве как сущности любви.

– А как там вы, Себастьян? – спросила она, поворачивая голову.

– Я в порядке, – ответил он с нервным смехом. – Пока держусь.

Как и этот вонючий де Вриз! Держался сам, и его держали тоже. Вот если бы он пожал ее руку, она, вероятно, немедленно оповестила об этом всех присутствующих, чем немало бы их повеселила. Но вопреки всему, именно таковы были его намерения. В качестве шокирующего действия – в точности как она его учила. Де Вриз был в нее влюблен, и, насколько он мог судить, она отвечала де Вризу взаимностью. Вот и хорошо. Лучший поступок из серии non sequitur для него в данных обстоятельствах будет сказать или сделать нечто, демонстрирующее, что он тоже влюблен в нее. Но когда подошло время шокировать всех или хотя бы тихо пожать ее руку, Себастьян замер в нерешительности. Хватит ли у него смелости пойти на такое? Да и стоило ли оно того?

– Говорят, что обычай держаться за руки имеет отношение к вибрациям, – объявила Королева-мать из своего угла.

– Что ж, это вполне вероятно, – рассудительно сказал Пол де Вриз. – В свете самых последних исследований электрического потенциала различных групп мышц…

Через пять секунд, говорил себе Себастьян с воображаемым пистолетом у виска, через пять секунд наступит конец света. Ничто уже не имело значения. Но он все еще не решался начать действовать. Ничто не имеет значения, ничто не имеет значения – он все еще только продолжал твердить себе это, как вдруг почувствовал, что рука слева от него сама ожила. Совершенно неожиданно кончиками пальцев она начала описывать круги у него на ладони. Опять и опять, деликатно, но с электризующим эффектом. Затем без намека на предупреждение ее ногти впились в его плоть. Всего на секунду, а следом пальцы распрямились, расслабились, и Себастьян обнаружил, что держится за такую же вялую и неподвижную руку, какой она была прежде.

– А кроме того, – продолжал разглагольствовать де Вриз, – нельзя забывать о возможном влиянии митотической активности на феномен…

– Тс-с! Она что-то начала говорить.

Из черноты, царившей перед ними, донесся писклявый, как будто детский голос.

– Это Беттина, – произнес голос. – Это Беттина.

– Добрый вечер, Беттина! – воскликнула Королева-мать тоном, в который постаралась вложить побольше радости и приветливости. – Как там у тебя дела? По ту сторону?

– Отлично! – произнес писклявый голос, который, как объяснила миссис Байфлит, прежде чем выключили свет, принадлежал девочке, погибшей во время землетрясения в Сан-Франциско. – Тут прекрасно. Все чувствуют себя хорошо. Вот только бедная старушка Глэдис, сидящая среди вас, – она сильно недомогает.

– О да, мы все очень сожалеем, что у миссис Байфлит проблемы со здоровьем.

– Что-то я совсем расхворалась.

– Какое несчастье! – сказала Королева-мать с плохо скрытым нетерпением. Ведь именно она настояла, чтобы сеанс устроила миссис Байфлит, вопреки болезни. – Но, как я надеюсь, это не помешает коммуникации.

Голос проскрипел какие-то слова о том, что «делает все возможное», а потом сделался неразборчивым. Затем медиум глубоко вздохнула и издала легкий храп. Наступило молчание.

«Что это означало? – гадал между тем Себастьян. – Что это, черт возьми, могло значить?» Сердце кувалдой долбило его в грудь. И снова ствол револьвера оказался приставленным ко лбу. Через пять секунд наступит конец света. Одна, две, три… Он сжал ее руку. Выждал мгновение. Сжал снова. Но ответного пожатия не последовало, как ничем не выдала она, что почувствовала его дерзкое прикосновение. Себастьяном овладело мучительное до боли смущение.

– Я всегда стремлюсь устроить первый сеанс как можно скорее после похорон, – сообщила Королева-мать. – Или даже до них, если появляется такая возможность. Нужно ковать железо, пока горячо.

Снова возникла пауза. Затем раздался энергичный, но, как обычно, монотонный голос Пола де Вриза.

– У меня никак не идет из головы, – сказал он, – сегодняшняя надгробная речь мистера Пьюзи. Очень душевная, вам не показалось? А как красиво сформулирована! «Друг искусств и истинный художник в дружбе». Лучше это и выразить невозможно.

– Но это не мешает ему, – резко вмешалась Королева-мать, – иметь самые отвратительные пристрастия. Не будь здесь Вероники и мальчика, я бы вам порассказала о Томе Пьюзи много чего.

– Здесь кто-то есть, – объявил писклявый голос, заставив всех вздрогнуть. – И ему крайне не терпится связаться с вами.

– Скажите ему, что мы ждем, – велела Королева-мать тоном, каким отдавала распоряжения лакею.

– Только что оказался на той стороне, – продолжался писк. – Кажется, даже еще не осознал до конца, что уже покинул этот мир.

Для Пола де Вриза эти слова оказались как свежий след кролика для охотничьей собаки; он мгновенно вскинул голову.

– Какой необычайно интересный случай! – воскликнул он. – Не осознал до конца, что уже покинул этот мир. Но так говорят все – от буддистов Махаяны до…

Писклявый голос начал что-то бубнить.

– Не могли бы вы перестать мешать ей? – попросила Королева-мать.

– Простите, – буркнул он.

Пользуясь полной темнотой, миссис Твейл сочувственно пожала его правую руку, но в то же мгновение совершенно равнодушно и чисто платонически согнутым указательным пальцем вывела на левой ладони Себастьяна буквы: ЛЮБОВЬ, а потом другую непроизносимую комбинацию и еще одну. Внутри нее все бурлило от сдерживаемого беззвучного смеха.

– Он так рад, что вы, родные ему люди, собрались здесь, – сказал голос, вдруг став совершенно внятным. – Ему трудно выразить, какое счастье он ощущает от этого.

«Я бы не стал излагать этого в столь патетически высокопарных словах, – подумал Юстас, – но по сути все верно».

Этот проклятый свет сейчас определенно погас, с появившимися новыми ощущениями, скачущими и чирикающими, как двадцать тысяч воробьев одновременно, ни о какой тишине не могло быть и речи. А какую радость, оказывается, могло приносить обыкновенное люмбаго и даже эта неясного происхождения неизведанная прежде боль в области желудка! А голос Королевы-матери, похожий на звук терки для мускатного ореха, – никакой Моцарт не сравнился бы сейчас с ним в сладостности звучания. Конечно, было очень неудобно, что, по неизвестной причине, все должно проходить через фильтр какого-то посреднического знания. Или, вернее сказать, посреднического невежества. Потому что оно представляло собой всего лишь сгусток организованной тупости, и ничего больше. Ты выдаешь ему самые отборные свои шутки, и четыре раза из пяти оно начинает нести полную околесицу. К примеру, в какую чепуху оно превратило его ответ на слова того американца о факторе сверхъестественного, или о чем он там пытался завести речь! А когда он процитировал строки Себастьяна про округлый зад и грудь простую, оно стало талдычить что-то про груди кормящих матерей. Полный идиотизм! Но, однако же, ему удалось добраться до Королевы-матери, и его перевели почти дословно, потому что даже недоумок не может переврать слова «когти».