Время должно остановиться - Олдос Хаксли

– Да, Бруно.

– В то время он не произвел на меня большого впечатления.

Себастьян вообще сомневался, что на отца кто-либо когда-нибудь производил большое впечатление. Он был всегда слишком занят, полностью поглощен своей работой, увлечен своими идеями, чтобы обращать внимание на других людей. Он смотрел на них только как на субъектов юридических дел, рассматривал как примеры тех или иных политических или экономических групп, но не различал в них личностей, индивидуальностей мужских и женских.

– Но, как я понимаю, в каком-то смысле он был незауряден, – продолжал Джон Барнак. – В чем-то даже исключителен. Хотя бы потому, что так считал ты.

Себастьян был даже тронут. Впервые в жизни отец сделал ему нечто вроде комплимента, допустив, что он, возможно, не безнадежный дурачок.

– Я знал его намного лучше, чем ты, – сказал он.

С болезненным усилием Джон Барнак сумел поднять свое тело из глубокого кресла.

– Время отправляться спать, – сказал он таким тоном, словно изрекал некую универсальную истину, а не просто признавался в усталости. Но потом он повернулся к Себастьяну: – Что такого особенного ты в нем нашел?

– Что в нем было особенного? – медленно повторил вопрос Себастьян. Он задумался, не сразу понимая, как лучше ответить. Он ведь мог столь многое рассказать. Упомянуть о его чистоте, к примеру, об исключительной правдивости во всем. Или о простоте, отсутствии всякой претенциозности. Или о нежности, его особой нежности, такой проникновенной, но в то же время полностью лишенной сентиментальности, не направленной даже на конкретную личность, потому что она была выше личностного начала, но ни в коем случае не отрицала и не принижала его. Или о том факте, который открылся Себастьяну в самом конце: Бруно являл собой не более чем тончайшую и прозрачную раковину, в которой заключалось нечто несравненно более ценное, чем он сам, – неземная красота мира, сила веры и познания. Но это, подумал Себастьян, относится к разряду вещей, которые его отец даже не попытается понять. Он поднял взгляд. – Больше всего меня поразила в Бруно, – сказал он, – его способность убедить тебя, что во всем заключен смысл. Причем не произнося ни слова. Просто самим своим присутствием.

Вместо того чтобы снова расхохотаться, как ожидал Себастьян, Джон Барнак стоял неподвижно, молча потирая рукой подбородок.

– Мудрый человек, – произнес он, – не задается вопросом о смысле. Он делает свою работу, а проблемы добра и зла остаются где-то на уровне обмена веществ. Вот в них действительно заключен хотя бы какой-то смысл.

– Но мы говорим не об отдельной личности, – сказал Себастьян. – Не о человеке, а о части космического порядка. Именно поэтому животным недоступны метафизические понятия. Они полностью сливаются со своей физиологией и через нее постигают космический порядок. В то время как человеческие существа сливаются, к примеру, с деньгами или выпивкой, политикой или литературой. А ни одна из этих сфер к космическому порядку отношения не имеет. И в таком случае только естественно, что для людей ничто не имеет смысла.

– И что же можно с этим поделать?

Себастьян улыбнулся, встал и провел ногтем по решетке динамика радиоприемника.

– Ты можешь продолжать слушать новости, а новости – всегда плохие, даже когда их пытаются подать как хорошие. Или же ты можешь сконцентрироваться и постараться услышать нечто совершенно иное.

Он ласково взял отца за руку.

– Но не лучше ли нам пойти посмотреть, готова ли для тебя гостевая комната?