Американская пастораль - Филип Рот

В отведенных апартаментах из нескольких комнат он спал на соседней кровати. В ночь после операции ее непрерывно рвало, и он сам приводил все в порядок и утешал ее. В течение нескольких следующих дней, когда она просто выла от боли, он сидел на краю кровати и, как когда-то в психиатрической клинике, вечер за вечером держал ее руку в своей, точно зная, что эта нелепая операция, это бессмысленное, ненужное испытание ведет к последней стадии ее человеческого падения. Далекий от мысли, что способствует выздоровлению жены, он чувствовал себя невольным сообщником тех, кто ее увечит. Глядя на ее обмотанную повязками голову, он, казалось, присутствовал при подготовке к погребению.

И был совершенно не прав. Случилось так, что всего за несколько дней до получения письма от Риты Коэн он, проходя мимо письменного стола Доун, увидел написанное ее почерком короткое письмо, лежащее рядом с конвертом, адресованным в Женеву, доктору Ла Планту. «Дорогой доктор Ла Плант! После того как Вы поработали над моим лицом, прошел год. Боюсь, что, когда мы прощались, я еще недостаточно понимала, что именно Вы мне подарили. Ради моей красоты Вы потратили пять часов времени, и я испытываю к Вам благоговение. Благодарность тут недостаточна. Прошедшие двенадцать месяцев понадобились, чтобы полностью оправиться от операции. Думаю, Вы были правы, когда говорили, что мой организм был разрушен сильнее, чем я это осознавала. Теперь у меня ощущение, что мне подарена новая жизнь. И внешне, и внутренне. Друзья, долго не видевшие меня, удивляются, не понимая, что произошло. Я ничего им не объясняю. Дорогой доктор, случившееся — просто чудо, без Вас оно бы не случилось. С любовью и глубокой благодарностью, Доун Лейвоу».

Как только ее лицо вновь обрело свежесть и форму сердечка, разрушенные трагедией взрыва, Доун надумала купить десять акров по ту сторону гряды римрокских холмов и выстроить на них компактный современной архитектуры дом, а большой старый дом со всеми окружающими постройками и сотней с лишним акров земли, на которых они располагались, продать (мясной скот и оборудование фермы были проданы в 1969 году, через год после превращения Мерри в лицо, разыскиваемое органами правопорядка; к этому времени стало понятно, что Доун не сможет больше вести собственный бизнес, так что Швед поместил объявление в ежемесячник по скотоводству и в течение нескольких недель благополучно избавился от сеноукладчика, моющей машины, электрических грабель, всего поголовья скота — словом, всего, имевшего отношение к делу). Услышав, как она говорит архитектору — живущему по соседству с ними Биллу Оркатту, — что всегда ненавидела их старый дом, Швед был ошеломлен не меньше, чем если бы она сказала, что всегда ненавидела мужа. Выйдя на улицу, он пошел в сторону деревни и прошел отделяющие от нее почти пять миль, все время повторяя себе, что она говорила всего лишь о доме, но даже и после этого ему понадобилось сделать над собой предельное усилие, чтобы суметь повернуться и пойти домой к ланчу, во время которого Доун и Оркатт собирались показать ему первые сделанные Оркатгом наброски.

Ненавидеть их выстроенный из старого камня дом, их первый и единственный любимый дом? Как же она могла? Сам он мечтал об этом доме с шестнадцати лет, с того момента, когда, сидя в автобусе и машинально похлопывая по карману своей форменной куртки — бейсбольная команда ехала на матч против «Уиппани», узкая сельская дорога петляла среди холмов Джерси и неожиданно резко повернула к западу, — он вдруг увидел на пригорке за деревьями большой каменный дом с черными ставнями. На качелях, подвешенных к нижней ветке одного из развесистых старых деревьев, раскачивалась на качелях маленькая девочка, храбро взмывавшая в воздух и — ему показалось — такая счастливая, что счастливее просто и быть нельзя. Это был первый дом из тесаного камня, который ему довелось увидеть, и на взгляд городского подростка он показался чудом архитектуры. Его каменные очертания сразу же вычертили в сознании слово «Дом», которого никогда не давал кирпичный дом на Кер-авеню, несмотря на отделанный подвал, в котором он учил Джерри играть в пинг-понг и шашки, и застекленную заднюю террасу, где жаркими вечерами он лежал в темноте на старом диване и слушал трансляции с матчей «Джайантов»; несмотря на гараж, где мальчишкой он с помощью черного скотча подвешивал мяч к перекрестью балок под потолком и зиму напролет, став в позицию и точно ее зафиксировав, ежедневно, вернувшись с бейсбольной тренировки, неукоснительно полчаса бил по нему, дабы сохранить точность движений; несмотря на свою комнату под скошенной крышей с двумя полукруглыми окнами, где в год, предшествовавший переходу в старшие классы, он читал и перечитывал перед сном «Парнишку из Томкинсвилла», где «седой старик в выцветшей рубашке и надвинутой на глаза синей бейсбольной кепке сунул Парнишке в руки охапку форменной одежды и кивком указал на шкафчик: „Пятьдесят шесть. Вон там, в заднем ряду“. Шкафчики были простыми деревянными углублениями высотой футов шесть с полочкой на уровне фута-двух от верхнего края. Дверца была открыта, наверху прилеплена табличка: „Такер, № 56“. Выдана была форма с выведенным на груди синим словом „Доджерсы“ и номером 56 на спине…».

Выстроенный из камня дом был не только притягателен для взгляда — разрозненное гармонизировано, сложный узор деталей сведен в одно целое, — но выглядел и нерушимым, и неуязвимым зданием, которое не уничтожит никакой огонь, которое стоит здесь, вероятно, со времен первых переселенцев. Обыкновенные камни, грубые валуны, мелькающие там и здесь между деревьев, справа и слева от дорожек парке в Уиквэйке, превратились здесь в материал, из которого выстроен дом. Впечатление, произведенное этим, было незабываемым.

Приходя в школу, он бессознательно присматривался к одноклассницам, решая, с которой из них он хотел бы жить в этом доме. После этой поездки с командой в Уиппани он, слыша слово «камень» или даже «запад», немедленно представлял себе, как возвращается после работы в этот укрытый за деревьями дом и видит свою дочку — маленькую девочку, взлетающую высоко в небо на качелях, прилаженных им для нее. Он еще только второй год учился в старших классах, а уже ясно представлял себе эту дочку, бегущую навстречу, чтобы поцеловать его, видел, как она обнимает его, как он сажает ее на плечи и несет в дом, а там проходит через все комнаты на кухню, где, стоя в передничке у плиты, готовит ужин обожающая девочку мать, то есть та девочка, что в прошлую пятницу сидела прямо перед ним в кинотеатре имени Рузвельта, чьи волосы свешивались на спинку стула так, что — посмей он — их можно было коснуться. Всю жизнь он умел увидеть все, целиком. Любая новая подробность присоединялась к целостной картине. Естественно, ведь он пристегивал к ней и себя, добавлял себя как часть к целому.

Потом он поступил в Упсалу и увидел Доун. Он шла через двор, направляясь к роще, в которой студенты обычно коротали время между лекциями. Здесь, в тени эвкалиптов, она обычно болтала с девушками, живущими в Кенбрук-холле. Однажды он незаметно пошел за ней по Главной улице к автобусной остановке, что была возле Кирпичной церкви, и она вдруг остановилась возле витрины «Вест и Ко». Минуту спустя вошла внутрь, а он, подойдя к витрине и рассматривая манекен в юбке new look, представил себе, как Доун Дуайр, стоя в одной комбинашке, примеряет эту юбку за шторкой в глубине магазина. Девушка была так хороша, что даже смотреть на нее показалось ему такой недопустимой вольностью, как будто смотреть означало уже прикасаться или льнуть к ней, как будто, знай она, что он смотрит (а как же ей было это не знать?) и не может отвести глаз, она поступила бы, как и следует любой приличной девушке, а именно мысленно занесла бы его в разряд грязных развратников. Он прошел через службу в морской пехоте, помолвку в Южной Каролине, разрыв этой помолвки по настоянию семьи; он уже много лет не вспоминал о доме из камня с черными ставнями на окнах и качелями перед крыльцом. Чувственно красивый, недавно демобилизовавшийся, окруженный, как бы он там от этого ни отгораживался, блестящей славой спортивной звезды, он целый семестр не решался назначить Доун свидание не только потому, что перспектива бесстыдно любоваться вблизи ее красотой казалась ему чем-то близким к подглядыванию в замочную скважину, но и потому, что, когда они будут рядом, она непременно сразу же разглядит ту роль, которую мысленно он ей предназначил: стоя у плиты на кухне дома из камня, встречать его, несущего на плечах их дочурку Мерри (Радость), такую радостную и веселую, когда она раскачивается на подвешенных им качелях. По вечерам он бесконечно крутил пластинку с модной в тот год песенкой «Пэг, мое сердце». В ней были слова «я хочу покорить тебя, ирландское сердечко», и каждый раз, увидев точеную изящную фигурку Доун на одной из аллеек колледжа, он потом целый день неосознанно насвистывал эту мелодию. Иногда замечал, что насвистывает во время игры — стоя во внешнем круге и дожидаясь, помахивая битой, когда придет очередь бить. В этот период над головой у него было как бы два неба: общий голубой свод и Доун.