Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

— Язык за зубами держи, Прасковья. Помни, кто ты есть. Держись подале от волхвов. От них много зла на Руси делается.

И Прасковья привыкла держать язык за зубами и не зналась ни с волхвами, ни с бездельными женками, встречала Малюту низким поклоном — вот только нынче живот мешал да раздавшиеся, налитые живительными соками груди. Малюта взял жену под стать — не хилую какую-нибудь мозглячку, а превосходную рукодельницу и по виду готовую рожать да рожать. Малюта был убежден, что в семье должно иметь побольше детей. Тогда лихие люди и братьев и сестер поостерегутся обижать. Как они со старшим братом друг за дружку стояли?!

Волхвования Малюта не терпел. Волхвы вызывали чувство омерзения. Если они умеют предугадывать события, то почему домом собственным не обзавелись, а живут подаянием и таятся на заднем дворе у доверчивых бояр и купцов? Почему пользы для себя извлечь не могут? Почему вещий их язык так темен и непонятен? И угодны ли Богу такие предсказания? Волхвы многих с толку сбили. Митрополит Макарий не раз голос против волхвования, соблазняющего народ, поднимал. Малюта знал, что волхвов чаще привечают бездельные боярские женки, скупщицы разного рода приворотного зелья и прочих снадобий, в целительность которых Малюта не верил. Иоанн посохом не раз отгонял от Красного крыльца волхвов, стремящихся втереться к тем, кто побогаче и кто властью располагает. Прасковья волхвов напрочь не принимала в отсутствие мужа, сплетен всяких не разносила и безлепиц домашних не передавала, а берегла его покой. И так до конца дней Малютиных. Бывало, возвратится из застенка — весь в копоти, заляпанный чужой кровью, блевотиной и даже дерьмом, вздрюченный царскими понуканьями, грозным его ликом и вечным недовольством, отмоется в трех водах, попарит утомленные ноги в горячей воде, с кваском и солью, и сядет за стол. Другая бы ему шмеля в ухо запустила, а Прасковья помалкивает, улыбается, будто солнышко увидела, и про дочек всякие смешные истории рассказывает, а когда сынок появился, то материала у Прасковьи прибавилось. Девки, хоть их и трое, напроказят куда меньше, чем мальчишка. А возни с ними — невпроворот!

— Как родишь, даст Бог, Прасковьюшка, на сына сразу вклад сделаем, а коли девка явится, то с самого первого дня — как к груди приложишь — копить начнем. Не хочу, чтоб росла она в бесприданницах, ежели со мной что случится. А я воин! В Казани будто заговоренный был. Стрелы — дзык, чирк! И ни одна шкуру не попортила. А не ровен час на поляков или ливонцев государь укажет?! От меча вдруг не увернешься.

— Про приданое рано думать, — тихо улыбнулась Прасковья. — И имя рано в святцах искать. Всему приспеет время.

Ну разве не разумная жена?

— Думать, может, и рано, а не думать грешно. Вон Шереметевы дочку выдавали — пир горой, но это как водится, а вот приданое — есть чему подивиться. Васька Шереметев хвастал, что как дочка вскрикнула, так он ей и от приплода скота, и от всяких домашних изделий: полотен, ширинок и убрусов — отделял. А у Шереметевых хозяйство завидное. У него подклеть добром набита доверху. Он и сам не помнит, чего у него нет. Все, говорит, есть, что хочешь.

Про себя Малюта решил, что ежели дочкой Бог наградит, то в особый сундук сшитое Акулькой белье будет откладывать. Акулька мастерица и на вышивку, и ткать умеет — лучше остальных в девичьей. Пора бы ее в домоправительницы произвести. Заслужила и преданностью, и безропотностью, и честностью. Однажды ночью она Малюте призналась:

— Мне своего ничего не требуется, и своей даже жизни не надо, коли у меня частичка твоей есть.

Что-то железное в груди у Малюты разжалось. Потом он часто вспоминал ту ночь.

Особый сундук он обобьет серебряными бляхами и полосами, замок врежет иностранный, с секретом и музыкой. Низанье разное там будет храниться, уборы всякие. А когда дочь подрастет, в сундук начнут сносить посуду медную, и оловянную, и деревянную, с резьбой узорчатой. Да про образа нельзя забывать. Малюте казалось, что Бог его наградит сперва дочерью, хотя мечтал он о сыне. Теперь часто в памяти всплывало услышанное в юности от деревенского пастуха:

— Чем крепче мужик бабу оседлал, чем глубже ее поял, тем угоднее Богу сделался. А Богу угоднее девки. От них царю и приплод!

Лукьян Скуратыч пастуха крепко плетью побил:

— Ты чему мальца учишь?!

Малюта потом и сам обращал внимание, что у тех, кого Бог силушкой и мужской статью не обидел, чаще девки рождаются, чем сыновья. Тайна тут какая-то заложена, до сей поры не раскрытая.

Счастлива русская женщина! Государство вменяло в обязанность заботу о ней с самого рождения.

IV

И вот день настал. Загодя Малюта договорился с повитухой, а повитуха та была проверенная, брала за услуги золотыми дукатами, принимала роды с помощницей, да не к каждому спешила на зов, но по предварительной договоренности, и попасть к ней удавалось лишь по рекомендации тех, кого знали при дворе. Имя у нее простое — Луиза, а фамилию не выговорить. Как Прасковьюшка первый раз ойкнула, Малюта нарочного послал верхами и возок вдогон. Второй раз Прасковьюшка ойкнула — Малюта не выдержал и сам кинулся вслед. Встретил на полпути. Семку кнута лишил да как перетянет лошадь, а потом еще и еще. Ошарашенное животное — вскачь, Луиза с помощницей ни жива ни мертва, зато подлетели к воротам вмиг. Прасковьюшка третий раз не успела ойкнуть.

Дом вверх дном, но в тишине и будто на цыпочках приподнялся. Акулька носилась без сапожек, только розовые пятки сверкали. Малюта отправился в амбар, взял вилы и принялся метать сено. Примета на родине существовала такая. Когда он появлялся на свет Божий, Лукьян Скуратыч тоже отправился в Тюле метать сено в стога, и вон какой Малюта удался. Предание у них в семье укоренилось. Метал Малюта, метал сено целый день — весь сеновал загрузил, а к сумеркам поближе Акулька прибежала с воплем:

— Григорий Лукьяныч, иди скорее, дочка тебя заждалась!

Малюта растерялся, судорога пробежала по его задубевшему твердому лицу.

— А можно?

Акулька улыбнулась. Ей было приятно, что хозяин расчувствовался при известии об обыкновенном, женском. Бог знает, какие мысли пронеслись у нее в головенке. От Малюты она ни разу не понесла, а с другим греха и не пробовала.

Малюта бросил вилы в угол и на слабеющих ногах вошел в дом. Дверь в сени была чуть приоткрыта, и Малюта увидел, как повитуха держит что-то всхлипывающее и писклявое в руках, да не на уровне груди, а приподняв вверх.

— Доц, доц, — кричала громко Луиза. — Доц, доц!

У Малюты потемнело в глазах. Дочь, дочь! Он так и знал, что дочь. Ну и хорошо, ну и отлично. У Акульки он спросил:

— Жива Прасковьюшка?

И холопка, которая успела надеть новенькие сапожки красного — праздничного, цвета, радостно ответила:

— Жива сердешная, жива, Григорий Лукьяныч! Праздник-то какой! Вытолкнула, что выплюнула. Девка красавица, царевна!

— Цыц, дуреха! — притопнул на нее пришедший в себя Малюта. — Какая она тебе царевна!