Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

Палачей обычно представляют зверями, двуногими, лишенными малейших признаков человеческого, что соответствует в большинстве случаев действительности, но сами-то они себя таковыми не считали. Вот в чем загвоздка! Вот в чем притча!

Казик приблизился к Доске, аккуратно, без ругани и ненужных рывков снял еще целехонькую рубаху и помог освободиться от штанов, оставив совсем в чем мать родила. Он похлопал оголенную жертву по спине, ощупал шею, а потом руки до кистей и колени, напоследок зачем-то похлопал по ляжкам:

— Мосластый, двужильный. Эк тебя угораздило сюда попасть!

Доска не произнес в ответ ни единого слова и лишь мотал поникшей головой из стороны в сторону.

— Язык распусти, легче будет. Не ярись да не серчай. Не на кого тут серчать.

Дьяк, вытянув шею, из своего угла с иронией в голосе поинтересовался:

— Куда тебя князь Семен Васильевич Ростовский по Москве посылал? И зачем? До трех раз спрошу, а потом не обессудь. В приказе, когда расспрашивали, запирался и господина своего удумал выручить. Не вышло! Так теперь за воздух держись. Ну?!

Рекомендация дьяка имела глубинный смысл. Действительно: на виске за что держаться? Доска совершенно затих и перестал шевелиться. Однако Малюта заметил, как зорко он следит за деловитыми мучителями острыми как ножи глазками, узкими и раскосыми. Малюта давно знал, что сейчас от подвергнутых пытке довольно трудно добиться правды. Жестокость деда, отца и внука, то есть Иоанна III Васильевича, прозванного Грозным за неукротимость нрава и твердый характер, его сына Василия III Иоанновича, не имевшего клички, но тем не менее более сурового и непреклонного, чем предшественник, и, наконец, первые шаги на правительственном поприще их наследника Иоанна, которого Мучителем в ту пору еще не прозвали, выработали у подданных, как ни поразительно, неукротимое стремление к сопротивлению во что бы то ни стало. Жизни многие попавшие в застенок не жалели и не желали раскаиваться и сознаваться. Малюта не мог объяснить, чем это вызвано. То ли дьявол вселился в народ, то ли страх потеряли люди. Особую непреклонность проявляли новгородцы и псковичи — словом, те, кто жил западнее и севернее Москвы, давние недруги великих князей.

— Если вздумал в молчанку играть, — зашипел дьяк, — то и пеняй на себя. Не под кнут попадешь, а на виску. А ну, Хорек, бери хомут и покажь ему, где раки зимуют.

Застеночное выражение точно отвечало произведенному действию, ибо подвешенный — встягнутый помощниками на веревке — видел немного дальше, чем его истязатели, стоявшие на каменном полу. Хорек и Кургузый моментально всунули руки не дрогнувшего пока парня в хомут и через перекинутое гладко обструганное толстенное бревно подтянули кверху так, что пальцы босых ног почти не касались никакой опоры. Тело Доски страшно вытянулось и как-то набрякло, будто под кожу добавили чего-то. Парень ахнул и опять затих. Из горла сдавленно вырывался еле различимый клекот.

— Ну?! Будешь отвечать?

Доска не обронил ни звука. Дьяк Заварзин задвигал пером в открытой, сшитой из отдельных листов тетради, свалив набок язык и почесывая левой пятерней дремуче поросший рыжим подбородок. Так длилось достаточно долго, и тело Доски растянулось до самого низа — то ли веревка ослабела, то ли руки от растяжки стали длиннее.

— Ах ты, вор негодный! — воскликнул Казик. — Хозяина жалеешь? Ну жалей, жалей.

— Я те пожалею сейчас, — скучно произнес Заварзин, поднялся с табурета и приблизился к дыбе. — А не привозил ли ты боярину от полоцкого воеводы Довойны какой-либо записи или сумы с деньгами?

Подвешенный замотал отрицательно головой и каким-то удивляющим движением ног на мгновение облегчил свои страдания. Казик тогда взял змеевидный ремень, нагнулся и нетесно связал ноги Доски у щиколотки.

— Волком завоешь, дурак, — сказал он как-то вяло и незлобно. — Дураков много. Все одно язык распустишь, только себя измытаришь.

— Себя ладно, — усмехнулся Заварзин. — Да нам тошно.

— Чего стоишь? — обратился к Малюте кат. — Бери вон бревно, — и он кивнул в противоположный угол, — да тащи сюда.

IV

Малюта смерил Казика недовольным взором и подумал: попался бы ты мне на вольной воле в чистом поле — я бы тебя пришиб с одного щелчка или саблей вострой укоротил до плеч. Однако Малюта подчинился и подтащил довольно увесистое бревно к дыбе, а Хорек с Кургузым немного натянули веревку, и между пальцами ног подвешенного и полом появился солидный зазор. Казик взял конец бревна и вставил между ног, перетянутых внизу ремнем, ноги Доски изогнулись и стали похожи на конечности всадника, долго скакавшего на лошади и сошедшего на землю. У татарских наездников сплошь были так криво изогнуты ноги. Казик надавил на бревно ладонями, а потом наступил на него, крепче нажав. Из рта подвешенного раздался хриплый стон, который как птица забился о каменные плиты застенка. Боль, наверное, была непереносимой.

— Ну?! Молвишь слово или кнута добавить? — раздраженно спросил дьяк.

Крик тоскливый угас, и в пространстве растеклось глухое и томительное молчание. Слышалось потрескивание факелов, которые разрывали сумрак. Казик снова надавил ступней на бревно, и снова душноватый воздух раскроил вопль.

— Ну-кася! Оглажу я тебя кнутом, — решил недовольный результатами Казик.

Он пошел к кузнечным мехам, где в строгом порядке на широком столе лежали всякие предметы, выбрал кнут с отполированным прикосновениями кнутовищем, толстым у начала и зауженным к концу ремнем и возвратился к подвешенному. Он похлопал его по спине и потер ладонью, а потом вдруг отпрыгнул и с шальным выдохом: и-эхх! — стеганул по напрягшемуся от неожиданности, но недвижному под тяжестью бревна телу.

— И-эхх! И-эхх! И-эхх!

Крест-накрест и от ребер к ребрам. Затем Казик переместился на другую сторону и опять крест-накрест и от ребер к ребрам. Беловатая кожа покрылась быстро набухающими черной кровью полосами. Голова у Доски повисла.

— Плесни-ка! — велел Казик помощнику. — Нехай отойдет. Да посвети. Может, что изнутри и уронит. Слово какое милостиво пожалует.

Кургузый взял бадейку и швырнул два выгнутых водопада в лицо Доске. Однако тот не подавал признаков жизни.

— Еще! Спину не замочи, а то шкура сползет.

Кургузый опять облил подвешенного очень аккуратно.

Малюта даже подивился, с какой ловкостью действовал Кургузый. Он, пожалуй, оставит себе этих помощников. Сноровисты, лишнего повторять не трудись. Управляются быстро, будто заранее знают, что им прикажут.

— Дышишь, вор негодный! — И Заварзин заглянул в лицо Доске. — Да ты еще и смеешься?!

Малюта видел и не такие мучительства на войне, но там хоть дьяки отсутствовали. Рот у Доски раздирала страдальческая гримаса.

— Эк его разобрало! — не выдержав, прошептал Малюта.

— Жалеешь? — И Казик обернул мокрую от пота и испарений физиономию. — Жале-е-ешь!