Четыре письма о любви - Нейл Уильямс

10

Бог снова заговорил с моим отцом в одну из пятниц в конце августа. На сей раз Он явился в огненной колеснице, пронесшейся по улицам Дублина в сопровождении трубящих во всю мочь архангелов. Его крылатые жеребцы взбивали золотой воздух посеребренными копытами, а пронзительные славословия звучали в безоблачных небесах подобно грому. Один вид Его сверкающей накидки остановил вращение Земли, когда Он ворвался в наш дом и сообщил папе, что его земной труд окончен.

В один миг самый обычный день преобразился. Невидимый хор выводил «Глорию» [18] – величественный гимн, который наполнял воздух словно эманация души Самого Бога. Прихожая нашего дома засверкала полированным золотом, как только Он вошел. Стаи белых голубей реяли в воздухе, словно благословение, и опускались на удивленно приподнятые отцовские плечи, пока он – бесконечно усталый и ничего не подозревающий – сидел в своей мастерской, потрясенный только что сделанным открытием: он обнаружил, что больше не способен написать ни одной картины. Дверь за его спиной беззвучно отворилась, впуская Свет, явившийся, чтобы рассеять тьму, и папа поднялся Ему навстречу и позволил коснуться себя. Он молчал, и вся его высокая худая фигура, озаренная божественным светом, была как чистый лист бумаги, ожидающий, пока на него ляжет Слово, а комната тем временем наполнялась бесплотными вестниками, и торжествующая музыка архангельских труб взвивалась все выше. Весь дом засиял и как будто поднялся в воздух; его свет был виден от самых Дублинских холмов, а ангельское пение наполнило теплый вечерний воздух и заставило его благоухать, так что даже на тесных торговых улочках и в универмагах люди замирали в благоговейном трепете, не зная, что происходит.

Стоило Богу вступить в наш дом, как папа признал в Нем своего отца. В одну ослепительную секунду, когда папа поднялся Ему навстречу, ему стало ясно, что он ждал Его давно. А точнее – с того самого момента, когда много месяцев назад папа впервые понял, что не может нарисовать ничего. С тех пор он только и делал, что ждал, надеясь, что вдохновение вернется. День за днем папа сидел в мастерской, но в его груди так ничего и не шевельнулось, и только уверенность в своих силах, которая когда-то кипела и бурлила в его жилах, утекала из души тоненьким ручейком. За время этих ежедневных восьмичасовых бдений он буквально свел себя с ума беспрестанными размышлениями о том, что, возможно, никакого Гласа Божьего вовсе не было и что свою жизнь, среди обломков которой он теперь стоял, он разрушил своей рукой и без всякой на то причины. Под конец его внутренний огонь, который когда-то так ярко сверкал, почти погас и едва тлел. И все же папа снова и снова входил в мастерскую, садился у обогревателя с одной-единственной спиралью и, глядя, как понемногу угасает дневной свет, размышлял о том, что свет уходит и из него самого.

А потом настал последний день.

К этому времени он выжег себя до донышка. Должно быть, волосы у него стояли дыбом, а пальцы покалывало, когда он вышел из осиянной божественным присутствием мастерской. Наконец-то Бог явился ему снова! Посетил его Сам! Безмерное, неизъяснимое величие того, что́ ему открылось, и восторг от увиденного превосходили все, и в одно мгновение мой папа поднялся над полом. Облекшись нематериальной легкостью духовного мира, он парил в воздухе, как мотылек, и за доли секунды пронесся через всю прихожую; папа всегда был очень худ, а теперь сделался и совершенно прозрачным, почти невидимым, так что его положение в пространстве можно было определить только по стае белых голубей, по-прежнему круживших над его седыми волосами. Поднявшись, как смех, над волнами ангельских славословий, он взлетел (в буквальном смысле) на второй этаж – туда, где на верхней площадке лестницы ждала его мама. Ее крылья уже были расправлены и готовы к полету, а кончики распущенных волос испускали свет. Пролетая мимо, папа легко подхватил ее на руки, словно мама весила не больше, чем надетая на ней белоснежная рубашка, и через мгновение они оба – и Сам Бог вместе с ними – уже неслись сквозь прозрачный воздух. Ангельский хор – бледные огненные видения, – подобно детям, следовал за моими родителями, пока те поочередно заглядывали в каждую комнату старого дома, оставляя след своего присутствия на каждом квадратном дюйме деревянных полов и стен. Небесная колесница ждала снаружи, зависнув в воздухе над садом, и запряженные в нее кони с фырканьем втягивали в себя августовский воздух; их бока все еще ходили ходуном после стремительного и долгого путешествия, а пот яблоневыми лепестками сыпался на высокую, спутанную траву.

Мой отец завершил свой земной труд. Он сумел угодить Ему тем, что на протяжении многих лет жил исключительно ради того, чтобы отражать в своих полотнах смысл существования мира, а этим смыслом было не что иное, как величие и красота любых Его творений. И вот снова зазвучала «Глория», и свет обратился в жидкое золото, когда Сам Бог шагнул навстречу моему отцу. Они встретились в воздухе над окном верхней площадки лестницы, и золотой свет в одно мгновение заполнил рот, глаза и уши Уильяма Кулана теплом всепрощающих отчих объятий, которые были добрее, милосерднее и прекраснее всего, что только есть в нашем мире.

11

Из всех людей я один знал, как все произошло на самом деле. С самого начала я решительно отверг нелепую выдумку, которую пытались выдать за истину дознаватели «Гарда шиохана» [19], строго-настрого запретив себе даже думать о том, как полусумасшедший пожилой мужчина сидел перед древним электрообогревателем с единственной спиралью и пытался жечь на нем свои холсты, пока от них не вспыхнул весь дом. Этот кошмар был совершенно непредставим, хотя я и допускал, что полицейские, сидящие в светлых офисах на окраине города и попивающие из кружек кофе с молоком, могут всерьез обсуждать нечто подобное. Все, что они мне сообщили, я тотчас выбросил из головы, забыл раз и навсегда.

В тот же вечер я снял комнату у вдовы, которая жила чуть дальше по нашей улице. Уже лежа в постели и глядя в щель между занавесками, сквозь которую просачивался свет уличных фонарей, я думал об отце, который смеется сейчас вместе с ангелами где-то высоко-высоко надо мной.

Было около двух пополуночи, когда я потихоньку выскользнул на улицу. Ни горя, ни даже печали я не чувствовал. Запах своего дома я почувствовал раньше, чем увидел его, и мимолетно удивился могуществу и величию той силы, которая промчалась вдоль нашей улицы вчера во второй половине дня. Ночной воздух пропах гарью, которая впитывалась в одежду и разъедала глаза, так что очень скоро по моим щекам покатились крупные слезы.

От дома остались одни стены – угольно-черные, закопченные стены на фоне темно-синего ночного неба. Вокруг них трепетали и качались на легком ветру желтые и белые заградительные ленты; заходить за них запрещалось, но я все равно подлез под одну из них, открыл калитку, через которую папа покинул нас в первый раз, – и оказался в царстве призраков.