Византийская принцесса - Елена Хаецкая

* * *

Диафеб получил через пажа приглашение явиться на большую рыночную площадь столицы, и сделать это не позднее, чем через несколько минут после того, как замолчат колокола. «И еще, господин мой, государь приказал вам одеться как можно роскошнее», — заключил паж.

— В таком случае, ты поможешь мне одеться, — сказал Диафеб.

Вместе они поднялись в покои, отведенные бретонцам, и нашли в сундуках Тиранта великолепный наряд из шаперии, а это была такая ткань, на которую нашивались многочисленные бляшки, и каждая блистала гербами, эмблемами, девизами и полными смысла узорами.

Паж затянул все завязки и ремешки на одеяниях Диафеба, и едва они покончили с этим занятием, как начали звонить колокола и все вокруг неожиданно залило розовым светом. Так случается иногда на заре, если день предстоит ветреный, и душа отзывается легким волнением: тот, кто молод, желает непременно подняться на скалу повыше и подставить лицо задорному ветру, а кто постарше — с радостью смотрит на это из окна.

Диафеб Мунтальский двинулся через сад, окружающий императорские дворцы, на улицу и по каменной мостовой зашагал к большому рынку. Свет и звон окружали его со всех сторон. Диафеб сверкал одеждами и красотой; всякая бляшка и всякая кудряшка блистали совершенством и были вне всяких похвал.

Диафеб прибыл на площадь с последним ударом колокола. Посреди нее был установлен большой помост, и каждая пядь этого помоста была устлана драгоценными тканями с золотым шитьем, а в самом центре стоял императорский трон.

Государь находился там и внимательно смотрел вниз, на площадь. Дамы и императрица уже заняли места слева от императора на специальных скамейках с бархатными сиденьями. Кармезина стояла по правую руку от отца. На ней было красное платье, а волосы ее свободно рассыпались по плечам и спине.

Вторую скамью заняли сеньоры, которым император доверял, и Диафеб Мунтальский тоже нашел себе место среди них. И еще там находились городские старейшины.

Стражники привели на площадь пленников, которым велено было сесть на землю. Они повиновались; только граф Бурженский отказался. Он вскочил и бросился к помосту, потрясая кулаками и крича:

— Как вы можете требовать этого от меня? Не довольно ли и того, что меня захватил в плен какой-то бретонец, ваш севастократор, жалкий трус и предатель? Я — граф Бурженский и не стану подчиняться! Никогда я не сяду на землю, подобно простолюдину или турку!

Жгучая борода графа Бурженского так и тряслась на подбородке. Внезапно малиновая краснота разлилась по его лицу, да так ярко, что даже сквозь густой черный волос стали пробиваться красные лучики. И в единое мгновение граф Бурженский вспыхнул и сгорел, так что от него осталась одна только горстка пепла.

Император встал и произнес:

— Теперь слушайте меня, рыцари, забывшие свои клятвы и пренебрегшие своим званием. Отныне никто из вас больше не посмеет надеть золотые шпоры и взять в руки благородное оружие. И как бы ни обернулась впоследствии ваша судьба, ни один из вас никогда не назовет себя рыцарем!

И колокола снова начали бить, на сей раз — размеренно и печально, как если бы кто-нибудь умер.

А император сказал:

— Все связи ваши со знатными семьями, из которых вы произошли, я моей властью объявляю прерванными. Сострадание переполняет мое сердце, но оно же требует справедливости.

В этот момент из-за скамей вышли двенадцать рыцарей в туниках до пят, с низко опущенными капюшонами. Император простер к ним руки, и перед всеми его также облачили подобным образом.

Они сошли с помоста и окружили пленных, сидящих на земле.

И император стал вопрошать, попеременно указывая на каждого из захваченных Тирантом изменников:

— Кто сей?

— Человек, предавший веру Христову, — звучал глухой ответ.

— Каким именем мы назовем его?

— У него нет имени.

— Что мы начертаем на его могиле?

— У него нет могилы.

— Где его пристанище?

— У него нет никакого пристанища, кроме собственного тела.

— На какое слово отзовется его душа?

— Для его души есть лишь одно слово: «предатель»!

И так они последовательно обошли всех пленников, и над каждым был возглашен этот приговор.

Затем их, изнемогающих от печали, увели, и колокол звонил погребально.

Император откинул капюшон на спину, но тунику не снял и в таком виде уселся обратно на трон. Лицо его просветлело и повеселело, ибо самая страшная часть церемонии осталась позади и предстояли сущие пустяки. Государь распорядился:

— А теперь приведите сюда этого Алби, оруженосца Роберта Македонского!

Дурного вестника притащили за веревку, которая болталась у него на шее. Вид он имел чрезвычайно жалкий, потому что в тюрьме его почти не кормили, зато колотушками угощали ежедневно.

Лохмотья свисали с его тела, и в этом тряпье трудно было узнать некогда роскошное одеяние. Оно все было измазано черными слезами, только теперь слезы эти были не лживыми, а самыми искренними, ибо исторгались из глаз сожалениями о собственной судьбе.

Руки и ноги Алби по приказанию императора были закованы в железо, но за время своего заключения оруженосец так исхудал, что кандалы начали ерзать по его запястьям и щиколоткам и совершенно их изъязвили.

— Что ж, — сказал император, — коль скоро злокозненный человек этот из ненависти к нам посеял в столице великую скорбь, надлежит его казнить, а в знак того, что он утратил всякое достоинство, следует повесить его вниз головой.

Услышав приговор, Алби закричал тонким сорванным голосом, и Диафеб вдруг представил себе, как день за днем, заключенный в крохотной каменной камере, кричит Алби и умоляет простить его и выпустить.

Один из стражников дернул осужденного за веревку, чтобы увести. Но Алби упал на бок и схватился скованными руками за веревку, так что стражнику пришлось волочить его по земле.

Тогда Диафеб встал и повернулся лицом к императору:

— Ваше величество, я прошу подарить мне жизнь этого ничтожного человека.

Император очень помрачнел и сдвинул брови:

— Из-за его грязной лжи я едва не заболел.

И Кармезина поглядела на Диафеба с укоризной, потому что воочию видела, как ее отец лишился чувств от великой скорби, посеянной оруженосцем Алби.

Диафеб изящно опустился на колени:

— Если ваше величество казнит сейчас этого оруженосца, то злые языки станут возводить хулу на севастократора, а этого нельзя допустить.

— Севастократор? Но при чем здесь он?

— Клевеща, Алби оговорил севастократора — вот и скажут, будто Тирант Белый захотел отомстить какому-то оруженосцу за два недобрых слова.