Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов

Судя по торопливой готовности настоятельницы, гость был в высоком сане.

— Что ж сообщать? И так ясно. Приехали, Марья, за вами. От владыки митрополита… Так что собирайтесь.

Гость, не сказавши более ни слова, вышел вон, а задержавшаяся игуменья успела шепнуть:

— Плохого не ожидай. Похоже, оканчиваются испытания ваши. Дай вам, Господи!

Никогда после им не придётся встретиться, никогда не узнает Марья, что двигало этой пожилой женщиной в её заботах о них. Может быть, когда-то и она имела семью, была счастливой матерью и верной женой. Или её с самых юных лет отдали в монастырь и она могла лишь догадываться о всех непознанных ею радостях мирской жизни? Но за всё время Марья слышала от неё лишь с десяток слов, никак не могших что-либо рассказать о прошлом настоятельницы. Впрочем, нужны ли слова, когда дела важнее?

Марья кинулась собирать детей в дорогу. Мишаня, ушедший вместе с игуменьей, вскоре вернулся с корзинкой какой-то снеди, уложенной матушками-поварихами. От волнения Марью кидало то в жар, то в холод. Почти одетый Стёпка расшалился, бегал из угла в угол, уворачивался от матери до тех пор пока не получил несколько шлепков по заду. Теперь он сидел на своей лавке и отчаянно ревел. В общем, отъезд получался на славу.

Тот же монах вошёл к ним в келью, всё так же молча принял на руки враз утихшего Стёпку, подхватил баул с вещами и вывел их на двор. Двое крытых саней уже ожидали их, на облучках сидели монахи-возницы. Один соскочил на снег, откинул полсть, помог Марии протиснуться внутрь.

Возок, ныне предоставленный им, не шёл ни в какое сравнение с тем пыточным приспособлением, на котором Мария прибыла в обитель. В довершение чуда на днище возка обнаружился небольшой клёпаный ларь, в который были уложены два прогретых в печи кирпича. Мишаня, успевший исследовать содержимое ларца, теперь сосредоточенно дул на обожжённые пальцы. «Но!» — возки потянулись один за другим и, миновав распахнутые ворота, выехали в поле. Марья, с трудом оттянув полсть, жадно прильнула к щели. С другой стороны кибитки в свою щёлку глядел Мишаня. Лошадки бойко преодолели открытое пространство, дорога завела в лес, вначале редкий, затем всё более густевший.

«Тпру-у-у» — вскричал возничий Марьиной повозки. Кибитка, дрогнув, остановилась, кто-то торопливо стал расшнуровывать внешние завязки полсти, затем в лицо ударил яркий дневной свет, и прозвучал родной, знакомый до последнего звука голос: «Марьюшка, я вернулся…»

Когда улеглась радостная неразбериха, главенствующую дудку в которой играл Мишаня, рвавшийся из повозки на волю, к отцу на шею, и оравший что-то невообразимое; когда Марья отрыдала своё, бабье-счастливое, а оба младшеньких чуть успокоились и перестали в два голоса заливаться от испуга; Одинец смог чуточку прийти в себя. Дед Никифор, неведомо как очутившийся в общей куче тоже вносил в сумятицу свою немалую лепту, хватая и целуя попеременно всех маленьких одинчат. Старик, видимо, перешёл в жизни ту грань, до которой мужчины не плачут, и вовсю блестел слезами радости на глазах.

— Вот она, моя семейка, — Одинец, смеясь, оборотился к священнику, всё время встречи державшемуся поодаль. — Марья, это — отец Алексий, по-прежнему — послушник Семён, про которого я тебе когда-то рассказывал. Ну, а теперь — наш благодетель…

Лицо молодого монаха вспыхнуло, и он даже попытался слабым жестом остановить Марью, опустившуюся на колени прямо в снег и отбившую ему земной поклон. Несколько смущённый чистосердечием жены, Одинец помог Марье подняться.

— Вот, батюшка, — сказал он, разводя руками как бы в неловкости и недоумении, — теперь ты, почитай, причислен к лику святых. По крайности в нашем доме…

И, видя, что Алексий тоже смущён этим искренним выражением благодарности Марии, добавил:

— А там и до общерусского иконостаса недалеко. Лиха беда начало!

Ещё несколько часов до самого обеденного времени обе повозки ехали вместе. Одинец с дядькой, оба верхом на конях, рысили сзади. Александр, надевший на себя все имевшиеся в наличии доспехи — большую кольчугу с зерцалами по груди, наручи и даже единственную поножь на левую ногу — выглядел очень внушительно. Дядька-кузнец удовлетворился шлемом-шишаком, но тоже олицетворял собой краткий девиз дорожных витязей «Не тронь — зашибу!». Правда, зашибать никого не приходилось. Что было особенно отрадно обоим.

Марья, разомлевшая в тепле кибитки, крепко спала; спали и дети.

На одной из развилок дорог Алексий остановил свои шедшие первыми сани. Вылез прощаться.

— Вот и расходятся опять наши пути, — сказал он спрыгнувшему с коня Одинцу.

— Бог даст, свидимся. Эта, что ли, дорожка на Смоленск?

— Бог даст, Бог даст… Ты как, не изменил решения?

— Нет. Нам пути в свою деревню нет. Так что — в Смоленск, а далее — в Новгород. Поживём, посмотрим, с чем новгородскую вольницу едят. Да мы то — что! Мы устроимся. А вот тебе-то, пожалуй, не поздоровится: всё равно прознает владыка митрополит, как ты себя за его посланца выдал.

— Конечно, прознает. Да я и ждать не собираюсь, поеду к нему виниться.

— Турнёт ведь из игуменов…

— Опять глаголешь неблагопристойно. Не турнёт, а — отставит от игуменства. Буду проситься простым черноризцем в Благовещенский монастырь.

— А ну как и Иван Данилович осерчает на тебя?

Монах вздохнул:

— Опять ты за своё! Что теперь баять, когда сужено-пересужено? Как ты за себя решил, так и я за себя. Не говорил я тебе, сейчас скажу: третьего дня мне покойный учитель снился. Будто иду я каким-то лесом и у меня дети на руках. Не пойму, один или два… ребятёночки такие малые, вроде твоих. И иду я не один. Сначала и не понял с кем. И всё стараюсь спутнику своему в лицо заглянуть. А вокруг ветер, и треск, и воет кто-то по-звериному. Но спутник мой вдруг останавливается. Гляжу — это же отче Нифонт! И он мне так улыбается… И рукой вроде как показывает — «дальше иди!» Так что, не я решил, учитель наставил.

— Врёшь ведь, святой отец.

— Не груби отцу. Не вру, а привираю. Ну, давай обнимемся.

— Дай руку поцеловать, отче.

— Не заслужил ты ещё…

Повозки разъехались, но, оглядываясь, Одинец видел как Алексий, откинув полог, часто и мелко крестил их, пока его возок не съехал с косогора и не пропал с глаз.

В самом начале первой мартовской оттепели, запаздывавшей в эту весну, к полуденной городской заставе Новгорода подъехала крытая повозка, сопровождаемая вооружённым верховым. Город, уже несколько часов маячивший на горизонте, теперь приблизился и неистово сиял многочисленными луковицами своих храмов.

— Вот, наконец, и добрались! — сказал всадник.

— Аж и не верится, — откликнулся второй, старый, натягивая вожжи и останавливая возок, — а это что — Святая София?

Он указал узловатым коричневым пальцем на особенно внушительный приземистый купол.