Мухи - Максим Кабир

– Не помяну! – Староста швырнул блины на промерзлую землю и растоптал.

– Не помянем! – повторили соседи.

Мертвец впитывал каждое слово, и огонь лампады зажигал его лютые глаза. Его и при жизни обходили стороной. Родители согрешили, зачав его в Великий пост, оттого получился он уродцем.

Ветер развевал волосы трупа. Пороша оседала на осклизлой плоти.

Староста вытащил прутик, приблизился и ударил наотмашь по скалящейся морде.

– Не я бью! Господь бьет!

Один за другим соседи прошли мимо подсудимого и хлестали ветками.

– Убирайся в Лелей-гору, окаянный!

Рыжий мазнул смолой по лбу мертвеца и отпрянул, испугавшись содеянного и того, как пуще прежнего загорелись внимательные зрачки. Потом с подсудимого содрали погребальные одежи, обнажив стыд, облачили в женскую рубаху и бросили за плетень. Так он и лежал среди чахлой травы.

Соседи покинули судилище. Долго рыжий не мог смыть деготь с пальцев. А на следующий день снег прекратился и облака развеялись.

Кабаре «Бродячая собака» плавало, как в тумане, в табачном дыму. Под подошвами половых хрустели опилки. На сцене выступал знаменитый футурист Давид Бурлюк. Была суббота, полуподвал заполнили чудаковатые набриолиненные господа в цилиндрах и регатах и томные дамы в коленкоровых платьях, посасывающие мундштуки. Прошел и скрылся за дымовой завесой Осип Мандельштам. Одноглазый Бурлюк с намалеванной на щеке кошкой декламировал до хрипа:

– О, ночь! О, бездна лун! Дрожащий плоский лгун! Над мостовой – зимы больной колдун. Свистун, вещун, плясун… Угрюмый, хитрый, злой…

Публика жидко аплодировала. Дамы высматривали Маяковского. За дальним столиком сидели двое: художник и девушка, которая именовала себя «Незнакомкой».

– Я проклят, – сказал Виктор Гродт. Он опустошил стакан и снова нацедил из штофа. – Я говорил тебе?

– Пятый раз за полчаса, – ответила спутница. Она смутно знала, что Гродт иллюстратор, рисует чертей и морских гадов.

– Я дьяволу душу продал, – пьяно оповестил художник. Черная прядь упала на бровь.

– Люциферу?

– Баал-Зебубу. – Он закашлял, и девушка отодвинулась от стола. – Если я в дом ворочусь, он меня кокнет.

– Так не возвращайся, – безразлично сказала девушка.

Гродт хохотнул горько. Дернул за накрахмаленный ворот.

– Он заставит! У него все на счету! Все на карандаше! Дьявол – это солнце. А мы планеты. Носимся по орбитам круг за кругом. И орбиты – это наш ад.

Художник встал, разливая водку, поплелся к выходу. Официанты пихали его, девицы косились брезгливо. Гродт хромал по улочкам, мимо смердящих помойных ям, экипажей, фонарей, по брусчатке, по набережной и не смахивал жирную муху, гнездящуюся на переносице. Он думал, что все это уже было, что он тысячи раз шел вот так, снова и снова возвращаясь домой.

В годы Гражданской войны в Водопое часто пропадали люди. Как трое беглых повстанцев, что нашли за бурыми кирпичными стенами вечное убежище. Григорий Ганин, его сестра Лариса и дезертир Маклок. Пришедшие наутро красноармейцы никого не обнаружили среди мусора и разломанной мебели. Лишь комиссару почудился смех. Смеялось, щелкая клювом, чучело вальдшнепа. Кавалеристский сапог топнул, расплющивая хохочущую дрянь из перьев и ваты. Комиссар перекрестился и приказал идти на север, а дом провожал всадников окуляром чердачной линзы.

Бух! – хлопнула форточка. Дождь воришкой пробрался в окно. Забили крыльями занавески. Капли рикошетили от подоконника.

После разговора с Сашей в голову Георгия Анатольевича вклинилась странная идея. Он отдавал себе отчет в том, что идея ничем не подтверждена. Бездоказательные догадки. Ненаучные. Сродни беллетристике. И все же…

Что, если Махонин, веривший в колдовство и прочую белиберду, не случайно выбрал место под строительство дома? Что, если он владел информацией, согласно которой здесь когда-то находилось гноище? Могильник для заложных покойников?

Саша, сама того не подозревая, напомнила историку о странных рассказах Галины. Бедной Галины с ее повторяющимися кошмарами. Соседка проговорилась однажды, что видит во сне, как земля отторгает кости и черепа. Видит подвал, кишащий мертвецами. Чем не жертвы языческого культа? Костница под убогим домом. Вот вам и «Salve».

Галина боялась их предводителя, Кучера. Он всегда оставался в тени. Он был шепотом на периферии снов.

«Кучер, – размышлял Георгий Анатольевич, – тот, кто погоняет грешниками?»

Дом заскрипел под натиском урагана.

– Хватит! – приказал себе пожилой историк. – Так я и до вампиров с оборотнями доберусь.

Галина была прекрасным собеседником, встреться они раньше, и Георгий Анатольевич почел бы за честь пригласить ее под венец. Но возраст играет с нашим разумом невеселые шутки. Кому как не прикованному к коляске старику знать об этом?

Под батареей уже натекла лужа. Георгий Анатольевич въехал на кухню, зацокал языком. Форточка моталась в петлях. Он подкатил к окну. Двор превратился в болото, продолжение Змийки. Ливень разъедал почву, она пузырилась, змеилась ручейками. У турника, едва различимого сейчас, была припаркована «мазда».

Историк взялся за свою клюку, полированную, из ореха, и волнистой рукоятью поддел форточку. Запыхтел от усердия. Молния вонзилась в холм за рекой.

Окно распахнулось неожиданно. Рама ударила по плечу. Старик чертыхнулся. Створка моталась, как взбесившаяся, окропляя моросью. В квартиру влетел ветер, сдул салфетку со стола.

Георгий Анатольевич, ощущая себя матросом, застигнутым штормом, подъехал ближе к окну. Створка замедлилась, будто ей было интересно, рискнет ли он дотронуться до ручки. Он ткнул палкой в раму и закрыл окно.

Хмыкнул, потирая ушиб.

В стекле отразилась кухня. Георгий Анатольевич. И столпотворение за его спиной.

Душа ушла в пятки. Он выронил трость. Потянул рычаг, разворачиваясь. Ему помогли. Раскрутили коляску так, что колеса оставили на паркете запятую. Мир закружился. Кресло покатилось к холодильнику, но кто-то толкнул его, и резина нарисовала след до дверей. Новый толчок. Перед взором калейдоскопом мелькали мойка, плита, стол. Его перебрасывали, как мячик, и хихикали при этом. Смех отвратительных невоспитанных детишек, прицепивших к хвосту щенка консервную банку. Георгий Анатольевич тщетно пытался нащупать тормоз. Коляску остановили резко. Зубные протезы старика клацнули.

Задыхаясь, он поднял голову. Над ним возвышалось то, чего не должно было существовать. То, что давно умерло и разложилось.

Он закричал. Руки схватили со всех сторон. Одни, вторые, третьи. Переплетение конечностей. За кресло, за дряблую шею. Смяли щеки. Влажные пальцы разлепили губы, проникли внутрь. На вкус они были как воск.

Клюка взметнулась к потолку. Пальцы оттянули нижнюю челюсть. Язык затрепетал. По щеке побежала слеза.