Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Не сомневаюсь, что и Софии он говорил, что ее ему мать напророчила.

Я вообще уверена, что его мать даже не умерла.

Я уношу апельсины на кухню и выжимаю из них сок.

После массового апельсинового убийства я возвращаюсь к себе в надежде немного пошить и застаю Ноа возле брошенной на полу сумки, он листает альбом, который только недавно был надежно там спрятан. Это что, мгновенная вселенская расплата за то, что я рылась в бумагах Гильермо?

– Ноа? Ты что делаешь?

Он подскакивает и вскрикивает:

– Ой! Привет! Ничего! – Он кладет руки на пояс, потом быстро прячет в карманы, потом снова достает и кладет на пояс. – Я просто… ничего. Извини. – Брат чересчур громко смеется, потом хлопает руками.

– Зачем ты рылся в моих вещах?

– Не рылся. – Он снова смеется, хотя, скорее, ржет как конь. – Ну, то есть, наверное, рылся. – И он смотрит в окно, словно планируя в него выпрыгнуть.

– И зачем? – продолжаю я, сама слегка хихикая – брат уже давно не вел себя как психбольной со справкой.

Он улыбается, словно я это вслух сказала. И от этого у меня внутри происходит нечто чудесное.

– Наверное, хотел посмотреть, над чем ты работаешь.

– Правда? – Я удивлена.

– Ага, – говорит Ноа, переминаясь с ноги на ногу. – Да.

– Ладно. – Мой голос звучит пылко.

Брат показывает на альбом:

– Видел наброски мамы. Ты будешь делать скульптуру?

– Ага, – отвечаю я, жутко обрадовавшись его любопытству и совсем не разозлившись, что брат заглядывал в альбом – сколько раз я смотрела на его рисунки? – Но эти эскизы совершенно недоработаны. Я только вчера вечером начала.

– Глина? – интересуется он.

Меня вдруг охватывает мощный порыв из серии «да как ты смеешь обсуждать работу с ним», но мы так давно не говорили по душам ни на какую тему, что я не могу удержаться.

– Нет, из камня, – делюсь я. – Мрамор, гранит, не знаю еще. Я теперь работаю с совершенно обалденным скульптором. Ноа, он такой классный. – Я подхожу и поднимаю с пола альбом. И раскрываю его перед нами на самой завершенной работе, вид спереди. – Хотела попробовать сделать реалистично. А не одни округлости, как обычно. Хочу, чтобы она была изящная, как тростинка, но в то же время полна буйства, ну, ты помнишь, как в жизни. Хочу, чтобы люди увидели, как ветер трепал ей волосы, одежду – да, непременно сделаю развевающееся платье, хотя это поймем только мы. Я надеюсь, может помнишь, как она по утрам стояла на… – Я смолкаю, увидев, что брат достал из кармана телефон. Наверное, он завибрировал.

– Привет, чувак, – здоровается Ноа и начинает что-то говорить о каком-то забеге, какой-то дистанции и прочей спортивной ерунде. Он лицом просит у меня извинения, как будто сообщая, что разговор будет долгим, и выходит из комнаты.

Я крадусь на цыпочках к двери, чтобы послушать, как он разговаривает с другом. Иногда, когда к нему приходит Хезер, я стою под дверью и слушаю, как они сплетничают, смеются, дурачатся. Несколько раз по выходным я сидела у входной двери и читала, надеясь, что они позовут меня с собой в зоопарк или на вылазку за блинами после пробежки, но такого не случилось ни разу.

В коридоре Ноа прекращает разговор на середине предложения и убирает телефон в карман. Погодите. Значит, он лишь сделал вид, что ему позвонили, чтобы от меня сбежать? Чтобы я заткнулась? У меня сжимается горло.

Отношения у нас никогда не наладятся. Никогда уже не будет прежнего «мы».

Я подхожу к окну, убираю жалюзи, смотрю на океан.

С презрением.

В серфинге бывают такие моменты, когда оседлаешь волну, а потом чувствуешь, что она проваливается под тобой, и ты вдруг без предупреждения летишь с большой высоты лицом вниз.

Вот и сейчас такое же ощущение.

На следующий день после обеда я снова прихожу к Гильермо в студию – ему, похоже, плевать, что сейчас зимние каникулы, а мне как раз хочется находиться только здесь – но на двери я вижу записку: «Скоро вернусь – ГГ».

Все утро, посасывая лимоны против Оскаровых чар, я изо всех сил прислушивалась в надежде, что мой тренировочный камень скажет мне, что в нем. Но пока ни слова. Как и между нами с Ноа; сегодня утром он исчез раньше, чем я проснулась. А заодно и вся наличность, которую папа оставил нам на случай чего. Ну, блин, и фиг с ним.

Вернемся к очевидной насущной опасности: к Оскару. Я готова. Помимо лимонов я почитала обо всяких особо омерзительных венерических заболеваниях. А потом еще и библию:

Вопрос с Оскаром закрыт.

Я быстренько прохожу по коридору и, к своей радости, обнаруживаю в почтовой комнате одну только бабушку. Одета она просто потрясающе. Прямая юбка в полоску. Винтажный цветастый свитер. Красный кожаный ремень. А на шее дерзко повязан шарф в огурчик. И все это увенчивается черным фетровым беретом и очочками, как у Джона Леннона. Именно так я бы и оделась в студию, если не была обречена постоянно ходить, как корнеплод.

– Идеально, – говорю я, – настоящий шебби-шик.

– Шика достаточно. Термин шебби оскорбляет мои чувства. Я во время Лета Любви битниками интересовалась чуть более, чем… Все это искусство, бардак и хаос, таинственные иностранцы, с которыми я чувствую себя полностью раскрепощенной, абсолютно готова отбросить все предосторожности, совершенно дерзкая, совсем…

– Я все поняла, – отвечаю я со смехом.

– Я в этом сомневаюсь. Я собиралась сказать совсем, как Джуд Свитвайн. Помнишь ту неустрашимую девчонку? – Она указывает на мой карман. Я вытаскиваю огарок свечи. Бабушка недовольно цокает языком. – Не надо использовать мою библию в таких унылых целях.

– У него девушка есть.

– Это ничего не значит. Он европеец. У них другие нравы.

– Ты что, Джейн Остин не читала? Англичане более скованные, чем мы, а не менее.

– Уж что-что, а скованным его не назовешь. – Бабушка подмигивает всем лицом. Делать это едва заметно она не умеет. Она вообще не умеет быть едва заметной.

– У него трихомоноз, – ворчу я.

– Ни у кого этого нет. Никто, кроме тебя, даже не в курсе, что это такое.

– Он слишком стар для меня.

– Слишком стара только я.

– Ну тогда он слишком соблазнителен. Просто чересчур. И знает об этом. Ты видела, как он прислоняется?

– Что-что?

– Как прислоняется к стене, словно Джеймс Дин, прислоняется, – я по-быстрому демонстрирую это у колонны. – И мотоцикл у него такой. И акцент, и глаза разноцветные…