Последний самурай - Андрей Воронин

Он полез в карман и вынул оттуда непочатую пачку сигарет. Руки почему-то дрожали, и, распечатывая пачку, он безобразно разодрал целлофановую обертку. Налепленная в самом неудобном месте акцизная марка, как всегда, мешала откинуть картонную крышечку. Теряя терпение, Мельник рванул, порвал крышечку, выбросил станиолевую прокладку, сунул сигарету в зубы и принялся чиркать зажигалкой. И вот так каждый раз, подумал он с ледяной злобой. Каждый раз, как вспомнишь, хочется на стенку лезть. И главное, сделать ничего нельзя.

Фитиль зажигалки наконец загорелся. Мельник зажег сигарету и в пять жадных затяжек выкурил ее до самого фильтра. Окурок прочертил пологую красную дугу в сгущающихся сумерках и рассыпался искрами, ударившись о гнилые доски забора. Забор все-таки надо поменять, подумал Мельник с натугой. Не стоит откладывать до весны. На хрен это надо — откладывать? Пока дожди не пошли, привезти доски, жерди, столбы, пригнать работяг… Дня за три, за четыре управятся. Ну максимум, за неделю. Тут работы-то воробей нагадил. Зато вид будет совсем другой, не стыдно людям показать. И дом давно пора покрасить. Вот пусть заодно и покрасят, вместе с забором…

От этих будничных мыслей стало немного легче. Мельник запер машину и пошел, в дом, скрипя рассохшимися ступенями крыльца.

В доме было уже совсем темно и густо пахло яблоками. Сад, на даче был небольшой, тоже очень старый, заросший молодыми побегами, сорняками и даже крапивой. Большинство деревьев в нем уже перестали плодоносить и медленно умирали от старости и болезней, но две яблони — антоновка и штрифель — все еще давали урожай, и, когда у Мельника случалось подходящее настроение, он собирал то, что не успевало сгнить.

Садоводством и огородничеством Мельник, разумеется, не занимался. Большим любителем природы он себя тоже не считал, но в последнее время нервы у него совсем расшатались, и он старался уезжать на дачу при первой же возможности — от греха подальше. У соседей, которые жили прямо над ним в его московской квартире, был пятилетний сын — настоящий придурок с вечным двигателем, вмонтированным прямо в задницу. Мозгов у этого сокровища было не больше чайной ложки, но родители в нем души не чаяли. Во двор они своего ребенка почти не отпускали — другие дети недолюбливали его так же, как и Мельник, — и этот хорошо откормленный даун целыми днями с топотом носился по квартире, время от времени принимаясь прыгать со стульев. А может быть, и со шкафов. Грохот, во всяком случае, стоял такой, словно Мельник сидел не у себя в квартире, а в блиндаже, по которому прямой наводкой лупила вражеская артиллерия. Люстра под потолком раскачивалась и жалобно позвякивала, и даже пол под ногами у Мельника испуганно вздрагивал в такт тяжелым прыжкам наверху. Мельник терпел, просил, уговаривал и даже грозил, но ничто не помогало. Это ребенок, отвечали ему любящие родители. С восьми утра и до одиннадцати вечера у себя дома мы имеем право делать все, что угодно, говорили они. Мельник понимал, что в чем-то они правы. Понимал он также и то, что злиться на ребенка, да еще обделенного умственными способностями, просто грешно. Но по вечерам, сидя перед телевизором с бутылкой водки и слушая тяжелый топот над головой, он стал все чаще ловить себя на мысли, как было бы славно подстеречь маленького ублюдка на лестнице, затащить его в подвал и накинуть ему на шею проволочную удавку. А еще лучше — передушить к чертям все семейство, чтобы безутешные родители, не ровен час, не додумались с горя завести еще одного пащенка.

Это были опасные мысли, особенно если принять во внимание не столь уж давнюю историю с этой блудливой сукой, женой Мельника, и ее бойфрендом. Участковый до сих пор косился на Мельника, как солдат на вошь, так что новые неприятности были ему ни к чему. Именно по этой причине Мельник пропадал на даче и даже начал подумывать о том, чтобы переселиться сюда совсем. Спасаться бегством от невоспитанного дитяти было, в общем-то, унизительно, но другого выхода Мельник не видел: он не мог даже набить морду любящему папаше без опасения сесть за решетку. Не убивать же, в самом деле, целую семью только за то, что Господь не дал им ни ума, ни совести! Их, убогих, надо бы пожалеть, но вот это у Мельника как раз и не получалось.

Зато на даче оказалось неожиданно хорошо и покойно. Воздух здесь был чистый, вода в колодце сладкая, и тихо было до звона в ушах. До Москвы отсюда было рукой подать, особенно на машине, соседи Мельника не беспокоили. Оставалось только отремонтировать и утеплить дом, чтобы в нем можно было с комфортом пересидеть зиму.

Мельник взял с подоконника яблоко — взял наугад, не выбирая, первое, что подвернулось под руку, потер его о свитер и надкусил. Яблоко оказалось червивое. Пришлось возвращаться на крыльцо и долго плеваться. Надкушенное яблоко Мельник выбросил в темноту и услышал, как оно гулко ударилось о дощатую дверь нужника.

Пересидеть зиму… Вот именно — пересидеть. После недавней истории на Можайском валу Мельник снова почувствовал неприятное внимание к своей особе со стороны «соответствующих органов». Сделано все было, в общем-то, чисто, но Лапоть, этот балашихинский недоумок, ухитрился получить пулю в бедро. Мельник сам осмотрел рану и пришел к неутешительному выводу, что пуля засела где-то возле самой кости, и без помощи опытного хирурга ее оттуда не извлечь. Одно слово, Лапоть… Лапоть и есть, раз сумел так глупо подставиться под выстрел. Невелика потеря, решил тогда Мельник, и…

И сплоховал. Была за ним такая слабость — любовь к проволочной удавке. Еще с армии, с первой чеченской войны. Очень ловко это у него получалось: неслышно подойти сзади, молниеносно набросить на шею кусок проволоки с удобными ручками на концах и одним резким движением перекрыть кислород. Когда надо, к примеру, убрать часового, лучшего способа не найти. И ни шума, ни крови… Ну разве что чуть-чуть — если сдавишь глотку слишком сильно, и проволока прорежет кожу. Но такой ляпсус можно допустить разве что по неопытности, с перепугу или от чрезмерного усердия. С Мельником такого не случалось. В этом деле он был настоящим специалистом, и это-то его и подвело. Он просто не успел подумать — руки сами сделали то, что считали нужным, и только потом он сообразил, что Лапоть работал с ним в одной конторе и что дело с задушенными в любовном гнездышке тварями наверняка не забылось. Тогда ему удалось отмазаться только потому, что он вовремя позаботился о хорошем алиби. Позаботился он об алиби и на этот раз, но не все менты целиком вырублены из дерева, кое-кто из них все-таки умеет немного соображать, и больше всего Мельнику сейчас хотелось податься в бега. Но мало ли чего ему хотелось! Как говорится, и рад бы в рай, да грехи не пускают…

Вспомнив о грехах, Мельник спохватился и вернулся к машине. Выйдя на крыльцо, он внимательно огляделся, но обнаружил во всем поселке только одно светящееся окно. Окошко горело далеко от его дачи. Остальные дачники либо спали после трудового дня, либо разъехались по домам, в Москву: была середина недели, осень, пора отпусков осталась позади, да и урожай уже собрали, так что опасаться действительно было некого.

Мельник открыл багажник своего «доджа» и при свете загоревшейся внутри слабенькой лампочки еще раз осмотрел коробку. Коробка была картонная, небольшая, примерно пятьдесят на пятьдесят, сантиметров двадцать в высоту, но тяжеленная — килограммов на тридцать. Она была вдоль и поперек переклеена скотчем, так что вскрыть ее, не оставив следов, не представлялось возможным. Вскрывать коробку Мельнику строго-настрого запретили, да он и не стремился узнать, что там внутри. Ну ее к дьяволу! Меньше знаешь — лучше спишь. Уж, наверное, не деньги, а если даже и деньги, то печатали их где-нибудь под Урус-Мартаном или в каком-нибудь другом, столь же уютном местечке. Взрывчатка? Мельник пожал плечами. Выбирать ему не приходилось. Немного утешало только то, что ичкеры, как правило, переправляли взрывчатку по другим каналам, да и партия была маловата. Что такое тридцать килограммов? По современным меркам, пшик, ноль без палочки. Вот полтонны — это да…