Всем смертям назло - Вадим Давыдов

Ты знаешь, как я ненавижу прощаться. А я знаю, что это – трусость. Прости меня. Ты знаешь причину, по которой мне необходимо быть там, куда я отправляюсь сейчас, — как я знаю о том, что тебе необходимо остаться. Пожалуй, единственное, чего я так и не смог сказать тебе – как ты нужна мне, Рэйчел. Я слишком редко говорил о чувствах – куда чаще я слушал тебя, моя Рэйчел, и мне – помилуй, Боже, мне так это нравилось. Моя Рэйчел.

Ты – единственная причина всего, что я делаю и зачем живу. Даже если тебе в какой-то миг покажется, что это не так – не верь. Чувства иногда – нередко – обманывают нас. Судьба – никогда. Только об одном прошу тебя, моя Рэйчел – не сдавайся. Никогда не сдавайся, моя Рэйчел, ведь ты – моя Рэйчел. Моя судьба. И потому – мы обязательно будем вместе. И это случится тогда, когда всё ещё будет иметь настоящий смысл – и жизнь, и чувства. И всё остальное. Ты ведь помнишь – я всегда обещаю лишь то, что могу, и могу лишь то, что обещаю. Пожалуйста, верь – это возможно, и это непременно случится.

Я обещаю тебе, что найду кольцо. И оно обязательно будет твоим – если захочешь, если я буду достоин. Я люблю тебя, Рэйчел. Никого, нигде, никогда, — только тебя, моя Рэйчел».

* * *

Письмо выскользнуло из её пальцев, и Рэйчел показалось, что лист бумаги опускается на паркет целую вечность. Она смотрела на этот полёт, словно завороженная, и ничего не чувствовала – только огромную, заполняющую всё её существо пустоту.

Рэйчел давно поняла – он уедет. Не от неё – но она, со всей своей любовью, ничего не в силах изменить. Как и он – слово, неважно, когда и в каких обстоятельствах данное, должно быть исполнено. Ей было самой не занимать смелости – но то, как готовился Гурьев, как готовил её к своему отсутствию, — это было больше, чем просто любовь и забота. Гораздо, гораздо больше. Он выстроил – вокруг неё, для неё – целый мир. В точности, как и обещал. Море людей, невероятное количество дел – она будет думать о нём, но никогда не найдёт времени сосредоточиться на своей тоске, на своей боли. Слишком много будет вокруг того, что станет требовать усилий её души. Тосковать и болеть – на это просто не останется ни секунды.

Рэйчел знала: это письмо – последнее. Он больше не станет ни писать, ни звонить. Она будет знать о нём всё, как и он о ней, но – ни писем, ни разговоров. Ничего этого не будет. Потому что ни он, ни она – оба – каждый из них – не выдержат. Сорвутся с резьбы, слетят с нарезки. Для того, чтобы делать настоящее дело, нужно кого-нибудь очень сильно любить и жить надеждой на встречу. Иначе – ничего не нужно. И ничего невозможно – иначе.

Он запретил его провожать – она знала, почему. И позволила ему настоять на своём. Пусть всё будет именно так, как ты задумал. Если ты всё же задумал, что мы встретимся, Джейк – пусть мы и расстанемся именно так, как ты задумал. Пусть всё идёт по твоему плану. Всё равно, что – только знать, что ты жив и любишь меня. Под этим небом, под этим солнцем.

На этой земле.

— И что мне теперь делать? — потерянно спросил Городецкий. — Дела сдавать? Да-а. Я предполагал, в общем-то, что ты кое-чего достиг, но такого – извини, братец.

— Ну, а что уже такого особенного? — пожал Гурьев плечами. — Структура – да, имеет место быть. Опорный пункт. Но – не более того. Теперь, Варяг, только теперь – начнётся настоящая работа. И только тогда, когда я с ним поговорю. Не раньше.

— Подожди. А эта женщина?

— Не надо сейчас об этой женщине, Варяг. Не надо.

— Извини. Тогда о другом. На что ты надеешься?

— На то, что мы с ним очень похожи. Только он не знает, как, и у него – слишком много таких друзей, с которыми никакие враги не требуются. Вот именно на то, что он это почувствует, я и рассчитываю. Если так – то мы должны быть во всеоружии. Но – и пути отхода тоже надо подготовить. Потому что класть голову я не собираюсь – мне есть, ради кого жить.

— Понятно.

— Это радует.

— И что? Ты думаешь, он сразу тебе поверит?

— Ну, таким дураком он вряд ли окажется. Я думаю, он меня долго будет щупать. Но у меня есть в запасе пара фокусов – их он не сможет ни обойти, ни перепрыгнуть. Поэтому, Варяг – давай браться за работу. Надо подготовить несколько самых неотложных постановлений, чтобы запустить маховик – если он всё-таки начнёт со мной играть. Когда мы его раскрутим – остановить будет невозможно. Так это работает, Сан Саныч. Вот так – и никак иначе.

— Есть, товарищ Царёв.

— И я – царёв, и ты – царёв, Варяг. И даже Сталин – и тот царёв.

— Вот откуда имечко, значит.

— Правильно. Оттуда.

— Что тебе на всё это сказать? — Городецкий потянулся за очередной папиросой. — Честное слово – ума не приложу. Получается, я тоже каким-то боком виноват в том, что ты до такого вот… докатился?

— Я долго катился, дружище, — усмехнулся Гурьев. — Очень долго.

— Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, — Городецкий зажёг папиросу, с удовольствием затянулся и выпустил дым в потолок: – Так какой же у тебя всё-таки план? Я слушаю.

— Расскажу – содним условием: ты мне поможешь. Поможешь ведь?

— А что я – нерусский?!

Гурьев некоторое время любовался затылком Сталина с толстыми, зачёсанными ото лба назад волосами, когда-то тёмно-рыжими, а теперь, скорее, пегими с сединой. Сталин стоял у окна, чуть отодвинув штору, — так, чтобы видеть происходящее за стеклом и чтобы его самого невозможно было разглядеть с улицы: старая, проверенная привычка подпольщика и боевика. Судя по всему, Сталина беспокоило отсутствие охранника, до того слонявшегося, как маятник, внизу, с интервалом около десяти минут. Ну, пора, решил Гурьев.

Гурьев демонстративно громко кашлянул и тотчас же принял расслабленную позу с опущенными вдоль тела руками, чуть откинутой назад головой и разведёнными в стороны носками ботинок – позу, излучающую спокойствие и доброжелательность. Никакой угрозы. Зачем нам ссориться, промелькнуло у него в голове, мы просто мило побеседуем. И разойдёмся. Или не разойдёмся. Пятьдесят на пятьдесят. Сталин плавно и стремительно развернулся на пятках своих сапожек, — бесшумно, стремительно и плавно, как кошка. Жёлтые с коричневыми и зелёными крапинками глаза разъярённого и испуганного тигра – прицельный прищур, сузившиеся зрачки – уставились на Гурьева.

Сталин молчал. Молчал, понимая: посетитель, неведомо как очутившийся в кабинете, прошедший все кордоны охраны, смертельно опасен. Гораздо опаснее всех, с кем ему, Сталину, прежде доводилось сталкиваться. Надо выждать, решил Сталин. Выждать. Убить меня хочет? Если да – чего ждёт?