Моя чужая жена - Ольга Карпович

– Да уж какая теперь дорога, — с неожиданной серьезностью отозвался Никита.

– Ты это о чем? — вскинул на него глаза Редников.

– Да так, ничего. — Никита махнул рукой, поднялся на ноги, отвернулся.

– Нет уж, ты договаривай, — нажал Редников.

«Договаривай, — размышлял Никита, шагая по комнате. — Договаривай, как же… А потом скажут, что ты своими речами прикончил любимого папашу. Черт знает, что с ним сделалось на старости лет. Вся студия гудит. Надо же, столько лет молчал, а теперь на тебе, засветил начальнику прямо в брюхо. И главное, в какой момент! Именно тогда, когда вопрос о моем первом полном метре решается. И ведь предупреждал его, просил… Нет! Теперь в нем принципиальность взыграла не ко времени. Ради себя, любимого, можно было и промолчать, а как вопрос дорогого сына коснулся, тут нам прогибаться противно. Что, собственно, такого сказали ему эти чиновники? На студии болтали, что-то про моральный облик, про какую-то бабу… Что за баба? С актрисами он всю жизнь крутил, еще когда мать жива была. Только осторожничал, лишь бы все было шито-крыто… Да и не стал бы он из-за случайной бабы на рожон лезть…»

Никита неожиданно вспомнил, как тогда, вернувшись из Казахстана, ближайшим рейсом вылетел в Крым. Отец, с которым накануне встретились в Москве, коротко сказал ему, что пересекся с Алей в Крыму, что она ждет его, Никиту, на даче в Ливадии. Никита тогда еще удивился, что отец вышел из самолета на заплетающихся ногах и, едва увидев сына, расплылся в непривычной умильной улыбке. Никита до сих пор никогда не видел отца таким пьяным, но списал все на переутомление. Не до того ему тогда было, все не мог поверить, что Алька действительно его ждет. И правильно, что не мог. Конечно, она его не ждала, не было ее ни на даче, ни в санатории. И только через месяц в Москве, на «Мосфильме», удалось ему узнать, что она вернулась во Францию. Они с отцом не обсуждали его беглую жену, говорить об этом в доме было не принято. И только теперь, впервые за все эти годы, Никита вдруг задумался: что же на самом деле произошло там, в Крыму, где отец «пересекся» с Алей? Почему она уехала так поспешно, не попрощавшись? И за какие такие обвинения отец вмазал Ивану Павловичу?

Никита обернулся к все еще ожидавшему ответа Редникову-старшему и, не осознавая причины своей закипающей злости, осклабился в шутовской улыбке.

– Да я про выступление твое последнее, — с издевкой в голосе продолжил он. — Чего это ты с мельницами воевать вздумал? На старости лет, — все так же улыбаясь, добавил он.

Отец вскинул бровь, смерил Никиту взглядом.

– Ты, сынок, взрослеешь, я смотрю, мудреешь, — протянул он, усмехаясь. — Ведь правда удобно, когда вокруг одни слабаки и каждый больше всего трясется за свою налаженную жизнь…

– Как, батя? — с притворным ужасом ахнул Никита. — А разве ты больше не сторонник — как это ты любил говорить — разумных компромиссов?

Редников видел, что сын хочет затеять ссору, но недоумевал, что это на него нашло.

– Знаешь, Никит, у меня теперь слишком мало времени, чтобы стараться всем угодить.

Никита, едва сдерживая ярость, картинно расхохотался ему в лицо:

– Я понимаю… Тебе взбрело в голову под занавес показать всем кукиш. А ни о ком, кроме себя, ты думать не привык…

Подошла Лена, обняла его за плечи, зашептала в ухо:

– Никит, что ты завелся? Отец нездоров еще…

Но Никита уже не мог остановиться:

– Тебе терять-то уже нечего, заслуженный, народный, все дела. Хоть бы обо мне подумал. Мне ведь запускаться через неделю, а теперь, за твои выкрутасы, закроют картину — и привет! Или ты считаешь, что сын за отца не в ответе?

Он увидел, как сжались, наливаясь тяжестью, кулаки отца, как тот, свирепея, шагнул к нему.

– Мне иногда кажется, что я немало подлостей в жизни сделал потому, что думал о тебе, — глухо выговорил Редников.

Никита же, делано смеясь, покачал головой:

– Не обо мне, а о себе… О себе… папа!

– Ой, там такси приехало! — выкрикнула вдруг Лена, выглядывая в окно.

Редников быстро отступил от сына, бросил взгляд во двор. Кто-то открыл входную дверь, надулась от сквозняка занавеска на окне, простучали каблуки по веранде. И Никита неожиданно почувствовал, что вот он — финал всей этой бесконечной пьесы. Удивленная Ленка у окна, напряженно застывшая фигура отца, сам он, еще не успевший стереть с лица глумливую ухмылку паяца, — все эта сцена показалась ему застывшим кадром, последним мгновением, запечатленным на пленке. Никита прекрасно знал, кто переступит порог их дома.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Аля. Солнце словно специально выглянуло в этот момент из-за густого облака, чтобы высветить ее тонкую легкую фигуру, обтянутую белым платьем из джерси, зайчиком отразиться в маленьком золотом медальоне на груди, осветить ее глаза, остановившиеся на Дмитрии и потемневшие от волнения. И в эту минуту Никита понял все. Он понял, что произошло тогда, в Крыму, понял, отчего отец, не сдержавшись, врезал чиновнику. Он понял также, что ему так и не удалось отвоевать ее, что она любила его отца, любила всю жизнь и каждую минуту. Понял и то, что она страдала, может быть, больше, чем он сам. И что он не в силах больше стоять у них на дороге, что должен отпустить и… простить.

– Здравствуйте, — просто произнесла Аля.

Никита нацепил знакомую маску лихого, бесшабашного, своего в доску парня. Он шагнул к ней, склонился в церемонно-издевательском поклоне:

– О, наши люди из Парижа! Как там капиталистический Запад? Загнивает?

– Наоборот, цветет и пахнет, — отшутилась Аля легко, как в былые времена.

Он видел, как направился к Але отец, как остановился на минуту в нерешительности, а затем приблизился и обнял ее, не таясь, словно вычеркнув мысль о том, что в комнате находится, в конце концов, законный муж этой женщины, как устало Аля ткнулась ему в плечо.

– Ты приехала… Спасибо, — донесся до него голос отца.

– Приехала, — выдохнула Аля.

А Никита уже тащил за руку Ленку, провозглашая:

– А это вот, позволь представить, моя гражданская жена Елена Прекрасная! Совсем новая, прошу заметить, жена. А это Аля, жена за номером раз.

Ленка с недоумением покосилась на него, но ничего не сказала, лишь сдержанно поздоровалась. И Никита почему-то заметил, что выражение лица у нее простое и глуповатое, и Ленкина ладонь показалась ему грубой, широкой, когда Аля протянула ей руку.

…Вечер тянулся бесконечно. Глаша, конечно, увидев Алю, разохалась, бросилась обнимать «милую девочку». Не удалось отвертеться и от ужина. Что уж говорить — благостное семейное застолье на лоне природы. Никита понимал, что нужно уезжать, что ждать больше нечего, что он мешает этим двоим. Но ничего не мог с собой поделать, горбился за столом, не обращая внимания на легкие толчки Ленкиного локтя. Казалось, вот еще последний взгляд на нее, последнее слово… А вдруг это что-то изменит, вдруг?