Жестокое милосердие - Богдан Сушинский

— Действительно не была.

— Ага, ну да… К чему оно тебе? — недоверчиво согласилась тетка Настя. — Да и какое мне дело? Просто так спросила. Потому что сама Клавка вроде как… Ну да о чем это я? Поспи, поспи…

И не могла знать Мария, что так охотно вызвавшаяся сбегать к Гурнашам тетка Настя эта сначала заглянет к живущему через три хаты полицаю. И скажет, что Мария Кристич, партизанка, за выдачу которой полицией вроде бы обещано два мешка муки и годовалую телку, сейчас отогревается у нее в доме. Случайно забрела.

При этом поинтересовалась: действительно ли так обещано, или же бумажка, которую зачитывал староста, ничего не стоит? Но по тому, как сразу же заерзал, заволновался полицай, поняла: бумага была серьезной. Да и сам Охрим, полицай, подтвердил, что бумагу эту подписал начальник полиции, Рашковский, лично. И что в свое время Марию эту уже чуть было не арестовали в Квасном, где она работала под чужим именем. Но тогда партизаны отбили ее. А еще спросил, не появлялся ли кто-нибудь возле ее дома вместе с Марией. Потому что, где только объявляется она, там рано или поздно появляется и сам Беркут. Или кто-нибудь из его отряда.

Уже выбежав из хаты — а бежал он, чтобы поскорее позвонить из сельской управы в район, а заодно предупредить старосту, — Охрим строго потребовал от Насти эту самую Кристич накормить, уложить и вообще во что бы то ни стало задержать у себя в доме. А если подойдет кто-либо из партизан, то и его тоже… приласкать, как родного.

— Да ты, Охрим, не того… — уже на ходу нашептывала ему тетка Настя. — Четвертину мешка сразу же отнесу твоей жене, по-своячески. Только ты уж постарайся, чтобы меня не обидели. Особенно с телкой. И чтобы поменьше кто знал об этом. А видеться она хотела с Клавкой Гурнашевой, того, главного коллективизатора, дочкой. Вот и меня к ней послала. Мол, позови, свидеться надо.

— Ишь ты, неужели с Клавкой? — задумался полицай. — Так она ж сейчас на смене еще. В больнице, на поселке сахарного завода. Встречал, когда шли на работу. У кума на именинах засиделся. Сутки она там работает, значит, появится в селе только к утру.

— Да я не к тому, — затарахтела Настя уже на улице. — А к тому, почему именно Клавку? Твою Катеринку видеть она, небось, не хочет. Соображаешь?

После вчерашней попойки Охрим соображал довольно неохотно. И все же зерно подозрения было посеяно. Он взглянул на Настю мутноватыми глазами, потряс головой и сивушно выдохнул:

— Тебя бы в гестапо, червивая твоя душа. Главным следователем. Всю округу в концлагеря позагоняла бы!

— Не всю, не всю, не надо так на меня… Но кое-кого, будучи на твоем месте, кум ты мой сердобольный, все же «отблагодарила» бы. Они на свои «сталинские курорты» скольких заэтапили? Так вот, пусть теперь сами передохнут. На немецких. Пусть им отплачутся наши слезы.

Вернувшись, Настя застала Марию спавшей у печи, на сдвинутых лавках. Несколько минут стояла над ней, осматривая лицо, грудь. Ладная девка, ладная, подумала, при такой пожалеешь, что ты не мужик. Такая и мертвой будет как живая смотреться.

«Ан нет, в полиции, на допросах, да в казармах изобьют, испоганят, — хищно улыбнулась тетка Настя, разминая под кофтой не в меру распухшую правую грудь, с которой давно и страшно маялась. — На такой парни от души порезвятся, чего уж тут!…»

Проснулась Мария только к вечеру, как раз к тому времени, когда заботливая хозяйка нагрела два больших казана воды. И пока гостья блаженствовала в глубоком деревянном корыте, Настя успела замочить и простирнуть почти всю ее одежду, попутно сообщив при этом, что Клава появится только утром, а сына своего отправила к соседям, — нечего ему «при женских купелях»…

Вот только, простирнув одежду, Настя как-то сразу посуровела в разговорах с Марией. Знала, что теперь, без одежды, из дома ей все равно не выйти. До самого утра. К тому же заметила, что через дорогу, в пустующей хате, уже притаились два полицая. Но даже она не догадывалась, что к вечеру все село было незаметно оцеплено постами немцев и полиции, подъехавших на мотоциклах и пяти грузовиках, которые, чтобы не привлекать внимания, оставили у поселка сахарного завода.

Нет, Марию они до поры до времени решили не трогать. Она была всего лишь приманкой. Ждали Беркута. Однако на рассвете, поняв, что блокада может затянуться до бесконечности, в село наведался сам Рашковский. Об этом Насте сообщил все тот же всю ночь дежуривший у ее дома полицай Охрим, когда она вышла с ведром, чтобы напоить своих коз.

Тем временем Кристич спала на устроенном у печи сеннике, набросив на тело Настин халат и укрывшись старым тулупом. Ей было непривычно тепло, а сон выдался по-девичьи сладким. Вот уже несколько лет ей не снились такие щемящие девичьи сны, вот уже несколько лет… Для себя такие видения она называла «сном невест».

Однако сон этот выдался не вещим. Марии было очень тепло и уютно в своем запечном закутке, и потому она никак не могла понять, почему тетка Настя вдруг бесцеремонно растолкала ее и при свете керосинки поднесла, прямо к лицу, аккуратно сложенную, пропахшую нафталином белую полотняную рубашку.

— Надень, — нервно тыкала пальцами и рубашкой ей в грудь. — Для себя берегла. Вот только надеть придется тебе.

Все еще ничего не понимая, Мария взяла рубашку, подержала ее в руках, вдруг застеснявшись раздеваться перед чужой теткой… Но в это время в сенях раздался голос мальчишки. Она еще удивилась: так рано поднялся?! А мальчишка уже ворвался в комнату:

— Мама, немцы! Тетка Дарина велела сказать. Немцы и полицаи. Не наши полицаи, чужие какие-то. За селом. И тут, недалеко, возле нашей хаты.

— Ну и что, ну и что? — засуетилась Настя. — Это они проездом. Вчера еще сосед-полицай говорил, что вроде как против партизан выезжают, в леса, — и все выталкивала и выталкивала мальчишку сначала из хаты, потом из сеней.

Мария выглянула в окно. Серый рассвет. Окутанный свинцовым туманом заснеженный сад. Высунулась в проем приоткрытой двери. Никого. Даже тетки Насти. Очевидно, снова повела сына к соседке. Заодно и выяснит, что к чему.

Только для того, чтобы угодить хозяйке, надела непривычно белую и сурово холодную какую-то рубашку. Остановилась посреди хаты напротив зеркала. Подсунула поближе к нему лампу, подкрутила фитиль, потом взяла лампу в руки и так и стояла: в длинной, почти до пят, рубахе — и лампа в руке, словно свеча. В зеркале она вдруг так и увидела себя: со свечой и, почему-то, лежащей.

«Господи, — подумала, — так ведь тетка Настя, наверно, берегла ее для Судного дня!» И снова увидела себя, теперь уже лежащей в этой сорочке… На лавках. Под иконами… Со свечой. Явственно ощутила дрожь в теле. И почувствовала, что страх, суеверный страх, наполняет все ее естество.

Мария оставила лампу, отступила поближе к уже остывшей печке и попыталась стащить с себя рубашку. Но она почему-то все время ускользала из-под пальцев и была слишком длинной. Марии никак не удавалось захватить ее, чтобы снять через голову. А когда наконец захватила и подняла подол до груди, резко скрипнула сенная дверь и на пороге возникла фигура какого-то человека в черном, всего в черном. И фуражка с высокой тульей. Ослепив ее, луч фонарика прошелся по ногам, по груди, снова ударил в глаза.