Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

подкатегориями[578]. Их прочтение игнорировало ясно выраженное у Хиршфельда различие между кросс-дрессингом и однополым эросом. Статья советских психиатров проложила путь дальнейшим дискуссиям в советской медицине относительно «трансвестита» как гражданина и пациента.

Две героини статьи Краснушкина и Холзаковой убили своих партнерок, в одном случае из ревности, когда любовница заявила о своем намерении выйти замуж за мужчину, а в другом – по причине явной провокации на сексуальной почве. Несмотря на очевидный криминальный характер деяний, совершенных «гомосексуалистками», оба психиатра рассуждали об этой теме с позиций, основанных на эмансипаторских доводах в пользу толерантности безвредного или одаренного гомосексуала. Обывательское «ходячее» представление о сексуальных «промежуточных ступенях» как о «противоестественных» игнорировало нараставший объем научных свидетельств о широкой распространенности таких типов. Антропологи обращали внимание на существование однополого влечения и гендерных промежуточных ступеней за пределами «цивилизации», класса и культуры. Хиршфельда, наибольшего авторитета по «промежуточным ступеням», всячески превозносили как «самого крупного знатока современной сексуологии». Подводя итоги, Краснушкин и Холзакова заключали, что гомосексуальность далеко не всегда связана с преступлением или болезнью. Они писали: «Как и мужская, так и женская гомосексуальность сочетается нередко с высокой художественной одаренностью. Классический пример такого сочетания являет греческая поэтесса Сафо, по имени острова Лесбос, на котором ею с успехом культивировалась любовь между женщинами, эта любовь и до сих пор носит название „лесбийской“»[579]. Помимо прочего Краснушкин заявлял, что личности, «страдающие от этих половых извращений», немногочисленны и не приносят ощутимого вреда обществу: «Сами по себе извращения, поскольку они не нарушают прав и физической неприкосновенности других лиц, [наш закон] не карает». Так понимала «истинную „половую революцию“» советская власть; законодательство же Западной Европы, где половые извращения жестко подавлялись, занимало противоположную позицию[580]. Эти аргументы, основанные на медицинском и историческом подходе к однополой любви, были созвучны тем, к которым прибегали некоторые апологеты царского времени и Научно-гуманитарный комитет Хиршфельда – ведущая организующая структура кампании за гомосексуальную эмансипацию в Германии.

Похожий упор на биологию, опирающийся на взгляды Хиршфельда, присутствовал в работе судебно-медицинского эксперта Н. П. Бруханского из московского Института невропсихиатрической профилактики. В изданной в 1927 году монографии, посвященной «сексуальной психопатологии», он описал ряд рассматривавшихся в районных судах столицы уголовных дел, которые были связаны с мужским и женским «гомосексуализмом». В этих делах об убийстве или покушении на убийство, мотивированных ревностью, Бруханский привлекался в качестве эксперта. От него требовалось, отталкиваясь от писем обвиняемых и жертв, осветить перед судом психологию однополого влечения. Нередко дела заканчивались скорее госпитализацией обвиняемых, чем тюремным заключением (в международном контексте это был прогрессивный исход). Бруханский поддерживал декриминализацию мужеложства, но выражал сомнение во всех теориях гомосексуальности, выдвигавшихся современной наукой[581]. В написанном им учебнике «Судебная психиатрия» (1928) он подробно рассмотрел те теории, которые были ему близки. Соглашаясь, что «истинная гомосексуальность» является производной конституциональных факторов (точка зрения Хиршфельда), Бруханский считал, что и культура может подвигать людей на однополые отношения вопреки «их природе»[582].

В Ленинграде, где врачи изучали анализ крови как способ обнаружения «половых аномалий», также преобладали подобные взгляды. Некоторые исследователи полагали, что «гомосексуализм нужно рассматривать как известное биологическое несовершенство», но отвергали любое сделанное наспех заключение о психологической ущербности гомосексуалов. Публикуя «исповедь» двадцатитрехлетнего Сергея Е. невропатолог Н. Ф. Орлов утверждал, что «моральный уровень» его подопечного был «не ниже такового большинства здоровых нормальных гетеросексуальных мужчин»[583]. Но эти слова выглядели несколько двусмысленно, поскольку Сергей Е., по его собственным словам, искал психологической помощи, чтобы «переродиться, стать другим, таким, как все [вокруг]». Он хотел «создать семью» и был уверен, что однополая любовь слишком неустойчива для «строительства на ней жизни». Орлов предполагал, что гомосексуальность – это не просто гормональная аномалия, а следствие «глубоких биохимических явлений», поскольку «деятельность всех клеток организма» взаимосвязана. Сочувственное освещение Орловым четырех случаев мужской гомосексуальности (изученных им в медицинском, а не уголовном контексте)[584] показывает, что, как и в работе Хиршфельда, советская медицинская практика могла совмещать биомедицинское понимание гомосексуальности с гуманным отношением к человеку, испытывающему однополое влечение.

В июне 1926 года по приглашению народного комиссариата здравоохранения Хиршфельд в качестве сексолога посетил Советский Союз. Судя по всему, из СССР он вернулся глубоко разочарованный ханжеством большевиков. Ему стало ясно, что научный интерес к гомосексуальности постепенно иссякал, а гомосексуальное поведение в новом социалистическом государстве расценивалось как «непролетарское». Немецкий активист-врач понял, что никаких открытых, организованных групп гомосексуалов в новой России не было, а советская журналистика и литература не касались этой темы. Хиршфельд был немногословен относительно своего путешествия (что для него нехарактерно) и опубликовал лишь скупую газетную заметку о поездке[585]. Неизвестно, встречался ли он с кем-либо из перечисленных им советских психиатров, находившихся под влиянием его идей[586]. (На Михаила Кузмина, который наряду с Николаем Клюевым присутствовал 8 июня 1926 года на «смертельно скучной» встрече с сексологом, тот произвел скверное впечатление[587].) Тем не менее в 1926 году идеи Хиршфельда еще во многом определяли советские воззрения на сексуально-гендерное диссидентство.

Биосоциальные теории гомосексуальности

Хотя гормональная этиология половых аномалий привлекала внимание своей новизной и многообещающими возможностями, множество советских психиатров активно предлагали теории, которые, признавая роль биологии, также делали акцент на социальной среде, в которой сексуальность формируется. Биосоциальное понимание социальных аномалий (вроде преступности, самоубийства, проституции и наркомании) было в 1920-е годы доминирующей парадигмой, которой придерживались специалисты во многих областях советской науки. Разделявшие эту точку зрения психиатры стремились задействовать гибкую и динамичную теорию психопатии при обсуждении сексуально-гендерного диссидентства. Психопатическая модель для такого типа пациента появилась в конце 1920-х годов (о ней читайте в шестой главе). В начале десятилетия группа психиатров выдвинула альтернативное биосоциальное объяснение половых аномалий, тем самым бросив вызов исключительно биологической гормональной модели Штайнаха – Хиршфельда. Акцент на влиянии окружающей среды (или воспитания) в сочетании с рефлексологией Бехтерева и психоанализом, как его понимали в России, также был привлекателен и для марксистских идеологов.

Теория, согласно которой половое притяжение – это сложный рефлекс, была развита Бехтеревым задолго до 1917 года. Его апеллирующая к здравому смыслу пропаганда «полового здоровья» и полового просвещения на научной основе целиком согласовывалась с рационалистической сексуальной политикой, проводившейся лидерами коммунистической партии. Однако успеху его деятельности после октября 1917 года в большой степени способствовали как его активная работа в области психиатрии, так и политические предпочтения. Он принял большевистский режим и энергично участвовал в строительстве нового общества, оставаясь вне партии. При царизме научная и врачебная деятельность Бехтерева протекали в стенах Петроградского психоневрологического института; в 1920-х годах этот институт стал центром Психоневрологической академии, состоящей из пятнадцати отделений (в том числе Института изучения мозга и