Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

болезням[619]. Статьи Бехтерева и Протопопова, посвященные рейду на петроградский «клуб педерастов» в 1921 году, содержали рассказы о вечерах трансвеститов и мужских пародиях на гетеросексуальные отношения, этнографически фиксировали мир трансгрессивного поведения в жестах и языке. Этот мир с «балом женоненавистников» также нашел отражение в описании московским судебным психиатром В. А. Белоусовым случая 1927 года о «мужской проститутке», известной как П.[620] Кратковременное оживление интереса к гендерно-трансгрессивному мужскому гомосексуалу произрастало из тревоги за состояние общественного порядка. Большинство из случаев по данной тематике возникли из инициатив милиции, целью которых было взять под контроль частные собрания («клуб педерастов») и экономические преступления («мужскую проститутку»). В этих случаях власти, по-видимому, прибегали к психиатрической экспертизе, чтобы подтвердить опасность «психической заразы», если задержанные были как-то связаны с гомосексуалами[621]. Иногда судебно-психиатрическая экспертиза оправдывала гомосексуала, десексуализируя его или заявляя о том, что излечила его. При этом его женоподобность в таких отчетах или преуменьшалась, или вовсе не упоминалась[622].

Гораздо более последовательными были четко очерченные роли, через призму которых русские рассматривали сексуальное взаимодействие мужчин, приписывая им всеобъемлющие идентичности сообразно позициям, предположительно принимаемым при анальном сношении («пассивные педерасты» или «активные педерасты»). Подобный пассивный/активный бинарный подход начал выражаться в явно гендерированных терминах уже в самый ранний период восприятия в России медицинских дискурсов о гомосексуальности[623]. При описании сексуальных поз мужчин использовались фразы вроде «Д. представлял из себя женщину»[624] или «предпочитает вообще быть в положении женщины»[625]. Русский язык обладает богатым набором глаголов для описания инсертивной («мужской») роли в половом акте (вспомним хотя бы такие глаголы, как «употреблять» и «использовать»)[626]. Разделение «педерастов» на активных и пассивных, которое стало активно использоваться под влиянием работ Каспера и Тардьё, в России получило резонанс благодаря глубокому культурному различию между мужчинами и женщинами и механистическому пониманию сладострастия как мужского активного начала, которому женщине только и остается пассивно повиноваться[627]. Если описывались иные формы сексуальных отношений, то они могли подгоняться под этот бинарный подход[628]. Официальный язык уголовных дел и записи ответов обвиняемых по делам о мужеложстве в судах 1930–1940-х годов отражают неизменное присутствие такого видения гендерных и сексуальных отношений в русском обществе[629].

Попытки психиатров связать мужскую пассивность с врожденной гомосексуальностью, а активную сексуальную позицию – с приобретенными формами, предпринимались постоянно. Врачи стремились отделить случаи, вызванные невропатологией, гормональным дисбалансом или дегенеративной конституцией, от якобы менее естественных, приобретенных форм гомосексуальности[630]. Эта связь отчетливо выявилась в описаниях «клуба педерастов» (1921 год), в которых Бехтерев и Протопопов (первый – более сдержанно, а второй – более напористо) утверждали, что «педерасты», имевшие отношения также с женщинами, были исключительно «активными» пользователями мужского ануса «как ultimum refugium». Протопопов на этом не остановился, заявив, что таких мужчин нельзя считать «подлинными» или «врожденными гомосексуалистами». Оба психиатра проводили черту между гомосексуалом, представляющим интерес для медицины (в отличие от морально разложившегося «педераста»), и практикой анального сношения, стремясь оправдать первого путем создания дистанции между ним и наиболее отвратительным половым актом[631].

Мужчины и женщины, отвечавшие своим гендерным ролям («мужественные» мужчины, «женственные» женщины) и при этом вступавшие в однополые практики, редко рассматривались психиатрами как действительно «больные». Врачи часто утверждали, что если убрать их из-под влияния гендер-трансгрессивного «гомосексуального» партнера или подвергнуть курсу суггестивной терапии или гипноза, этого будет достаточно, чтобы вернуть «нормального» человека к здоровому образу жизни. Описывая с медицинских позиций гомосексуальность, психиатры описывали гендерно-конформных женщин совсем иначе, чем мужчин. Их отношение к этим потенциально излечимым личностям предвосхитило различия во взглядах на однополую любовь, которых впоследствии придерживались законодательство и медицина.

В психиатрических историях болезней 1920-х годов партнерши «мужеподобных» «гомосексуалисток» часто описывались как «нормальные» (гетеросексуальные); их фемининность не ставилась под сомнение. В этих текстах феминные партнерши появлялись лишь ненадолго, часто уступая маскулинизированным главным героиням лишь для того, чтобы позднее отвергнуть их в пользу замужества с мужчиной[632]. В этих описаниях фемининные партнерши соответствовали и гендерным ожиданиям, ведь они представали жертвами маскулинизированных партнерш, физически и психологически издевавшихся над ними[633]. Ольга Ивановна Щ., библиотекарь и учительница, убитая Валентиной П., по описанию Краснушкина и Холзаковой (не знавшими ее при жизни), «была женщиной с мягким, добрым, уступчивым характером, женственной, с тонкой, изящной фигуркой»[634]. Фиксация на мужеподобной «гомосексуалистке» сочеталась с подспудным отрицанием возможности существования фемининного типа «настоящей» гомосексуальной женщины в качестве партнерши. Психиатры полагали, что женственными партнершами маскулинизированных «гомосексуалисток» были, по сути, «нормальные» женщины, временно подпавшие под влияние хитрых и напористых гомосексуальных личностей. Разрешение вопроса фемининных женщин в такой ситуации сводилось к констатации их «пассивной» роли и едва ли нуждалось в дополнительных объяснениях. Половые отношения с мужчиной и, предпочтительно, замужество должны были положить конец этой неудачной главе их жизни.

Мужественный, неженоподобный мужчина, занимающийся однополой любовью, также не рассматривался как патологический тип, но его реабилитация редко ограничивалась простым возвратом к «нормальной» гетеросексуальности. Достаточно часто эти люди состояли в браке либо на момент однополых отношений, либо в прошлом. Тарновский ввел понятие врожденных «периодических педерастов» для описания того, как такие мужчины могли мирно существовать в лоне семьи, время от времени уединяясь для сексуальных игр с банными юношами или уличными проститутами[635]. В своей знаменитой статье 1922 года о половых извращениях Бехтерев обрисовал большое количество гомосексуалов, в том числе ряд маскулинных мужчин. Он утверждал, что, оказавшись в среде представителей только своего пола, мужчины и мальчики рискуют обрести гомосексуальные наклонности. Этот тезис он иллюстрировал рассказами о некоем мужчине, сумевшем развратить целую артель лесорубов, а также о другом мужчине, вполне способном к сексуальным сношениям с женщинами, но вдруг, после взаимной мастурбации, начавшем испытывать влечение к мужикам из низшего класса[636]. И до и после 1917 года Бехтерев был убежденным сторонником активного врачебного вмешательства – то и дело проводил курсы гипноза и терапевтических собеседований, причем возможность их неэффективности он допускал только в отношении женоподобных мужчин[637]. В 1927 году белорусский психиатр А. К. Ленц опубликовал отчет о том, как он вылечил или уменьшил гомосексуальное влечение пациентов гипнозом. Два пациента проявляли склонность к инсертивной роли и не были женоподобны, а другой гомосексуал говорил «женоподобным» тоном. Этого человека Ленц счел менее поддающимся гипнотерапии[638].

В глазах русской психиатрии маскулинные мужчины, имевшие секс с другими мужчинами, в силу их «активной» сексуальной роли не считались всецело патологическими типами, что предполагало положительный прогноз. Но в отличие от женщин в подобной роли эти мужчины не могли возобновить гетеросексуальные