Мутные воды Меконга - Карин Мюллер

Я поднялась, чтобы отыскать хозяйку и попрощаться с ней. Она оказалась крошечной, годы и тяготы сделали ее спину похожей на вопросительный знак. Я взяла ее руку, а она кротко улыбнулась.

– Сочувствую вашей утрате, – проговорила я, чувствуя, что вот-вот расплачусь при мысли о том, что ей придется провести последние годы жизни в печали и одиночестве, без супруга.

– Ничего, – ответила она и ободряюще пожала мне руку, затем встряхнулась, спросила, наелась ли я досыта, и предложила задержаться подольше и погреться у огня.

Мои грустные сожаления казались ей бессмысленными; этот праздник устроили в честь памяти ее мужа, и от меня требовалось набивать брюхо до тех пор, пока я не согнусь под его весом, и пить, пока не перестану стоять на ногах, и отдавать уважение покойнику добрыми словами и веселыми рассказами. Если, конечно, я не опечалена своим, личным горем. Старуха взяла меня за руку и спросила: неужели у меня что-то стряслось?

Я раздумывала над этим, шагая по скользким камням при свете луны и пытаясь припомнить, в какой из абсолютно одинаковых хижин вдоль дороги меня ждет мой спальник. Я знала, что за смертью старого зя следуют похороны и праздник, который порой затягивается на несколько дней. На домашних – вдову или вдовца в особенности – ложится ответственность за благополучие гостей. Они должны суетиться, постоянно подливать напитки, резать кур и других бестолковых животных, подвернувшихся под нож, – одним словом, хлопотами повергать себя в состояние смертельной усталости, которое наступает как раз тогда, когда боль и горе должны достигнуть пика.

И это казалось вполне разумным. В первые и самые тяжелые дни после смерти потерпевших утрату окружала семья, смех и друзья. Многочисленные обязанности не оставляли им времени предаваться печали. Когда празднование наконец было окончено и гости расходились, вдове оставалось лишь рухнуть в постель в изнеможении и погрузиться в глубокий сон без сновидений. А когда она просыпалась, начинался процесс исцеления.

Вернувшись домой, я застала своих хозяев за разглядыванием журнала «Лайф», забытого мною на фанерной кровати. Не слушая отговорок, они заставили меня сесть и перевести невозможные подписи к фотографиям: греческий рыбак вылавливает рыбу весом в тысяча триста фунтов; автомобиль «мазда-миата», ярко-красный, с обтекаемым корпусом; сверхзвуковой реактивный самолет рассекает тучи. Их особенно заинтересовал разворот с фотографиями Дэммов, нищей семьи со Среднего Запада. Я попыталась ответить на их взволнованные расспросы.

– Не все американцы богатые, – объяснила я.

Но мои хозяева лишь показывали на раздолбанный пикап под семейным портретом насупившихся Дэммов и изумлялись его размерам.

– Некоторым американцам нечего есть, – добавила я.

Они ткнули пальцами в полупустые бутылки колы, разбросанные по грязной спальне.

В ответ я продемонстрировала им снимок Дэммов, где они все спали в одной кровати. Несколько зя благоговейно потрогали край матраса, восхищаясь тем, какой он пышный. Мы явно не понимали друг друга. Обсудив ветхий дом, кухню, собак и полезный мусор, валяющийся во дворе, они принялись за хозяев. Почему у них такая грязная одежда и волосы? Откуда такие недовольные лица? Может, река расположена слишком далеко от них и они не могут выстирать одежду и помыться? Или их поля пострадали от засухи и они остались без урожая? А может, умер один из домашних и им не хватает денег на достойную прощальную церемонию?

Я вручила им другой журнал, а сама решила перечитать статью. В самом деле, с какой стати Дэммам выглядеть недовольными? Им задержали пособие по безработице, и пришлось впустую смотаться в город. Мать была наркоманкой и сидела на метаквалоне, периодически пытаясь завязать; отец бил детей, нигде не работал и страдал ожирением. Тон статьи был мягко-сочувственный. Я попыталась сформулировать подходящее объяснение для моих хозяев, которые были в сто раз беднее и в тысячу раз трудолюбивее, – и не смогла.

Через несколько дней я уехала. С журналами пришлось расстаться, но мои крайне популярные сандалии на липучках все же удалось отвоевать. Вся семья вышла на улицу меня проводить; невозможно яркие цвета их зеленых и розовых традиционных костюмов били в глаза под резкими лучами утреннего солнца. Но последним, что я увидела и запомнила, был не вихрь красок, а старик, который сидел в своей дырявой черной тунике, прислонившись к стене свинарника, и аккуратно стриг ногти большими ржавыми ножницами.

Тропинка вела от одной деревни к другой, нередко проходя через дворы отдельно стоящих хижин. Никто, кроме собак, не выражал недовольства, когда я открывала калитки и ныряла под веревки с развешанным бельем или огибала свинарники и загоны для буйволов. Все сидели снаружи, нежась на непривычно ярком солнышке, пока была такая возможность. Почти все необходимое для жизни крестьяне изготавливали сами: корзины из туго сплетенного тростника с ремешками из коры, удерживавшими их на голове; силки, вырезанные из цельного куска дерева, едва способные придавить бурундуку лапку; ароматические палочки, плужные лемехи, золу, бумагу и воск.

Наконец тропинка привела меня к берегу реки. Я видела ее продолжение на том краю: она зигзагом вилась вверх по холму. Путь на тот берег лежал через бурлящую воду по колено, из которой торчали скользкие, поросшие мхом валуны. И вот, под изумленными взглядами нескольких мальчишек, я сбросила рюкзак, взяла по камере в каждую руку и шагнула в воду. Неровное дно было испещрено предательскими ловушками, течение утягивало, а камни выскальзывали из-под ног. Я думала было попросить о помощи, но, честно говоря, не хотела доверять мальчишкам тяжелый рюкзак и дорогие камеры. На полпути шлепанец зацепился за камень, липучка расстегнулась, и мне осталось лишь беспомощно наблюдать, как его уносит течение. Дети бросились вслед, как ищейки; подобно кузнечикам, они перескакивали с одного валуна на другой, едва касаясь их ногами. Меньше чем через минуту они вернули мне туфлю, дерзко улыбаясь и сверкая белоснежными зубами. Я отдала свои сумки, которые в их руках были в гораздо большей безопасности, и стала смотреть, как они перебираются на тот берег.

Вечер застал меня в расселине посреди холма между двумя рисовыми полями. Я карабкалась наверх; по обе стороны высились бамбуковые заросли, выставившие свои отростки, как капканы, в сгущающемся тумане, мрачные тени в узкой теснине с их появлением стали еще мрачнее. Я уже оставила надежду найти ночлег, как вдруг набрела на ветхую лачугу, охраняемую на редкость злобной собачонкой с крысиным хвостом. Я отбивалась и уворачивалась от нее, пока меня наконец не спасла старая бабушка, которая возникла на пороге и пригласила меня войти. На семейном алтаре у двери лежал лишь апельсин месячной давности, сдувшийся наполовину и жесткий как подошва. С сушившихся решеток над очагом свисала почерневшая паутина, а запаса риса, который в других домах обычно хранили на чердаке, нигде не было видно. У детей были впалые щеки; они прятались в тени с любопытным, но настороженным видом.