Мутные воды Меконга - Карин Мюллер

Старуха принялась неумело торговаться, и я дала ей больше, чем она попросила. Это было мрачное место, где дети часто и бесшумно плакали. Все взрослые жители хижины, кроме, пожалуй, старой бабушки, были опиумными наркоманами. Сбросив рюкзак, я вышла из безрадостного дома и оказалась в лишь чуть менее унылом саду. Женщина средних лет стояла посреди грядки с листовой горчицей и с силой выдергивала старые овощи, чтобы высадить новую рассаду. Она вырвала из земли две белые редьки, покрытые волосатыми отростками и твердые, как дерево. Стоявшая рядом девочка с бритой головой тут же выронила мотыгу и схватила корешки, вручив один младшей сестре и на ходу вгрызаясь в другой. Она даже не вытерла землю. Младшая сидела на камне, сжимая в кулачке свое грязное сокровище; время от времени она терла его о щеку и ковыряла ногтем, а потом сосала пальчик.

Ужин состоял из маринованных цветов бананового дерева и вареных водорослей – то же самое дали и свиньям. Я ела вместе с детьми, а незамужняя сестра тем временем готовила опиум. У нее было красивое тонкое лицо, лучезарная улыбка наркоманки и хриплый кашель смертельно больной туберкулезом. Она зажгла керосиновый фонарь и осторожно опустилась на тонкую плетеную циновку, приступив к приготовлениям. Придав коричневой пасте форму продолговатой колбаски, она нарезала ее на шарики с ювелирной точностью часовщика. Когда она наполнила свою трубку и сделала первую затяжку, другие были готовы к ней присоединиться. Лишь бабушка держалась в стороне, зажав между колен крошечного грудничка; она палкой ворошила угли в очаге, поддерживая тепло. Мне выделили соломенный тюфяк, положив его на опасном расстоянии от огня, и деревянный брусок вместо подушки; я заснула, глядя на трепещущее пламя керосиновой лампы и в грустные, старые глаза женщины, баюкающей голодного внука.

Рассвет был серым и унылым. Шум с улицы звучал глухо, что показалось мне странным; голоса доносились словно через вату, и даже собачье тявканье не резало уши. Я выглянула в окно, и передо мной предстал водный мир: размытая грязь и плотная дождевая завеса.

Тропинка, ведущая к деревне Тафин, где жили зао, спускалась среди раскинувшихся холмов с рисовыми террасами, словно вырезанными скульптором. Моим горизонтом был край густой завесы тумана, начинавшийся всего в нескольких футах. В тумане постепенно материализовались чудовища, которыми оказывались заброшенные руины французского особняка и высокие стебли серого бамбука. Потом я увидела двух женщин, которые шли быстро и прямо, потупив головы. Обе ступали босиком, шлепая по красной от глины воде, а день был такой холодный, что их дыхание превращалось в легкие клубочки пара, и я пожалела, что не взяла перчатки и шерстяные носки.

Поприветствовав их кивком, я пошла за ними вдоль рисовых террас, отороченных застывшей глиной, из которых торчали куцые стебли давно погибших посевов. Время от времени попадались отдельные дома; об их приближении возвещали глухой лай и мерный стук рисовой молотилки. Женщины ни разу не сбавили темп, хоть их ноги и подгибались под тяжестью корзин, нагруженных недельным запасом еды. Четырнадцать миль до Шапы были для них сущим пустяком, как и крутой и скользкий подъем, ведущий к их хижине в лесу.

Они жили в типичном доме зао – большом, темном, с высоким, как в церкви, потолком, под которым собирался дым от нескольких очагов. С потолка капала вода, а хижина была целиком сделана из грубых досок, сколоченных внахлест; в прорехи затолкали старые тряпки, куски пластика, траву или комья глины. Оконных рам не было, а огонь почти не защищал от промозглого тумана, струившегося сквозь открытые двери.

Хозяйка провела меня к гостевому очагу и усадила напротив дремлющего старика. Старый зао тут же очнулся и наклонился, чтобы снять почерневший чайник с огня. Тот был набит по горлышко сырыми чайными листьями, и старик поискал палку, чтобы смастерить из нее ситечко. Он налил чаю в крошечную чашечку, повертел ее и перелил во вторую. Отмыв все чашки от пепла и старого чая, он наконец протянул одну мне, откинулся в кресле, с трубкой в одной руке и чашкой в другой, и начал рассказывать.

Он был патриархом и главой клана, простиравшегося далеко за пределы этой хижины. Четверо из пяти его сыновей женились, и двое зажили отдельно всего в паре шагов от родительского дома. Дочери по-прежнему жили дома, хотя одна вскоре должна была выйти замуж, уехать из деревни и поселиться с семьей мужа. По хижине носилось бесчисленное количество босоногой детворы, все шмыгали носами, и у каждого на спине было по младшему братику или сестричке. В общей сложности под ответственность старика попадали почти двадцать пять человек, живших под его крышей; кроме того, он был номинальным главой семьи еще для дюжины родственников. Большинство должны были вернуться домой на закате: женщины ушли за дровами на растопку, а мужчины воспользовались плохой погодой и пошли в гости к соседям, чьи очаги также еле теплились.

Принесли ужин. Сперва притащили низкий столик на шестидюймовых ножках; за этим проследовала процессия женщин, несущих отварную листовую зелень, омлет из одного яйца и громадный котел дымящегося риса. Старый глава семьи и его сыновья уселись на деревянные табуретки с крошечными ножками, а женщины ушли на кухню доедать остатки с детьми – таков был обычай. Один из мужчин открыл бутылку самогона и налил всем по чашечке. Мы сидели в торжественной тишине, а я навострила уши, прислушиваясь к беззаботному смеху и таинственному стуку, доносящемуся из соседней комнаты. Когда к столу присоединились соседи со своими трубками и потрепанной колодой карт, я поблагодарила хозяев и переместилась к женскому очагу.

На кухне, как в улье, кипела работа. Несколько девочек вылущивали зернышки из целой горы сухих кукурузных початков. Еще одна рубила шишковатые коренья, сваливая их кучкой у стены. Женщина с младенцем за спиной приводила в действие дробилку для риса монотонными движениями ног, очищая рис для завтрака. Совсем маленькие карапузы носились вокруг костра, подбрасывая в него кукурузные огрызки; девочки постарше держали вышивку в паре дюймов от лица, орудуя иглами в свете танцующего пламени.

Я присоединилась к ним, извлекая камушки зерен из сухих початков и бросая их в огонь. По моим рукам бежали долгоносики, а зерна, сгрызенные изнутри, рассыпались в пыль между пальцев. С початков свисала липкая паутина, порой окутывая их полностью. Я села за ручную мельницу – это были два тяжелых круглых камня, с грохотом растиравшие зерна в крупную муку. В мельницу попадало все, в том числе долгоносики и горстка незадачливых пауков, не успевших убежать вовремя. В результате получалась довольно однородная мука, но я все же надеялась, что мои хозяева – одно из немногих зажиточных семейств, кто пускал домашнюю мамалыгу лишь на корм свиньям и курам.

Разговор пошел живее, и после долгих уговоров женщины перевели обсуждение на родном диалекте мьен на ломаный вьетнамский. Проблема, рассказали мне они, заключается в любви и семейных финансах. Оказалось, что юноша из племени зао не может просто так влюбиться, вскружить счастливице голову и зажить с ней долго и счастливо. Он должен купить ее, заплатив выкуп ее бывшему владельцу, то есть отцу. Плата была немаленькой, ведь отец так старался хорошо воспитать дочь – и все для чего? Чтобы просто подарить члена семьи, способного трудиться на полях и рожать детей, другому клану? В семье моих хозяев было четверо сыновей и три дочери: почти идеальный баланс. Мальчики были более желанны, однако девочки приносили в семью деньги – выкуп за невест. Отсюда и проблема, которую обсуждали сейчас. Двое сыновей в семье недавно женились, и на выкуп было немало потрачено; однако ни одна из дочерей пока не вышла замуж и не принесла денег, чтобы уравновесить расходы. Вдобавок в семье в течение одного года умерли бабушка с дедушкой, что повлекло за собой пышные похороны и принесение в жертву столь необходимого скота. В результате равновесие нарушилось: сыновья слишком часто покупали себе жен, в то время как незамужние дочери сидели дома и падали в цене.