Нетелефонный разговор - Михаил Танич

А из веселых новостей «раньшего» и вовсе карикатурного времени знаменитый бессонный комбайн, день и ночь молотивший по телевидению тучные сверхплановые колхозные нивы. А хлебушек-то все годы прикупали на Западе!

Смехотура или тоже трагедия?

Со страхом мы включаем в последние годы последние новости – что там еще?

Горит Останкинская телебашня: короткое замыкание. Кому оно выгодно? И пусть даже будут в пламени торчать уши злоумышленников – никого за эти уши не схватят. Короткое замыкание!

Мы продолжаем жить уже в XXI веке по моему летосчислению. С Божьей помощью.

Ну, с Богом, сказал я себе с трепетом и неуверенностью где-то в глубине отремонтированной, больше отреставрированной, души, принимаясь снова теребить магический кристалл своей довольно-таки дырявой памяти.

Те заметки слегка кокетничали: «Конец первой жизни». Но это действительно было так. Жизнь и есть только то, что нам удалось вспомнить о ней. Нет, то, что вы прочтете сейчас, не начало какой-то несуществующей второй жизни, но, может быть, начало второй памяти.

Писал тогда торопясь и один за другим рассасывая белые кристаллики нитроглицерина: не успею, не успею! И что-то внутри сжимало горло – трудно пробирался к сердцу тонюсенький, толщиной с иголку, ручеек крови, высыхающая река моего существования в этом мире.

Доктору Акчурину с Божьей помощью удалось сказать мне: «Встань и иди!» И я пошел и иду. Пока. Но ведь и все мы идем пока!

И было это в мои 76 от роду!

Но не думайте, что я ощущал свой стариковский возраст. Ведь как будто и не так давно гонял я по ростовским пустырям и стадионам шитый-перешитый кособокий футбольный мяч – круглых тогда и вообще не существовало в природе. Это уже после запуска спутников-сателлитов научились делать круглые мячи, да и то не у нас. Мы до такой мелочи не опустились. Мы – великая держава, а не какой-то там «Адидас»!

От мяча пахло не просто кожей, травой, дождем и пылью – в нем, казалось нам, был и шум и запах масла машинного отделения пароходов, на которых приплыл к нам сам футбол из Англии, и шум трибун стадиона «Динамо», где нам предстояло удивлять московскую публику своими пока еще не забитыми красавцами-голами, а как же иначе?

Мы лелеяли и обожали главную игрушку своего детства. Мы долго выворачивали ее наизнанку через шнуровку и, разжившись у сапожника дратвой и кривой иглой с большим ушком (видимо, оно имелось в виду в знаменитой притче о верблюде), любовно зашивали расползшиеся швы. Пуговицы пришивать мы так и не научились.

Камеры, я застал их еще из красной и вовсе заморской резины, с длинной пипкой – ее легко было, свернув, заталкивать под шнуровку, чинить было куда как проще: если не было с собой резинового клея и наждака для зачистки заплатки, то стоило забросить внутрь косточку вишни в любое время года (вишневое варенье варили в каждом доме), поймать ее против прокола и обвязать вокруг суровой ниткой. Всего-то! Этот способ едва ли приплыл к нам с футбольной родины – там варят не варенье, а вишневый джем или конфитюр, без косточек, невкусный. Этикетки красивые.

А какие матчи игрались в моем таганрогском детстве! Почти что первенство Союза: «Исполкомский переулок – с Крепостью» или «Десятая школа – Собачеевка». Вытаптывалась до проплешин трава городских пустырей – ведь матчи продолжались бесконечно. Никаких рефери, да и часов ни у кого в помине не было.

Говорят сейчас: усталость! Как это, мол, играть на третий день? Слушаю и удивляюсь – какая усталость от игры в футбол, от радости? Возвращаюсь к отчаянной нашей юношеской игре – от светла до темна.

Да, может быть, то был другой футбол, но мы же забивали им голы, и они нам так же мешали это делать. А сами, сволочи, норовили привезти нам! Вот ставят сейчас одного, много – двоих нападающих, да и этого единственного двое намертво еще и держат, буквально держат, за футболку. И это даже не фол, а так, шалость.

А я был не нападающим (какое неточное слово!), а забивающим! И мотался по всей поляне, до своих ворот, за мячиком, чтобы потом, уже с ним, обмотать двоих, троих, да что там – всю их команду и отвезти свой голешник обязательно, и не один, а сколько удастся.

Лучший дворовой забивающий, меня и другие дворы приглашали! И не было никакого контактного футбола, был виртуозный. Без подкатов, вырывающих мячик вместе с травой и чужой костью. И денег нам не платили, и интервью не брали, и слава наша кончалась калиткой в железных воротах – в том почти что чеховском Таганроге двор начинался и заканчивался узорными железными воротами со скрипучей от ржавчины калиткой.

И ничем таким особенным от других я не отличался, разве что честолюбием: забить, забить во что бы то ни стало! Поставлю мячик на точку, мелькну взглядом в тот угол, куда ударю, и пусть он думает, что я обманываю (а я ведь так и обманывал), и вот уже мячик влетает в ворота, впритирку к портфелям, обозначающим штангу (а я ведь ударил именно туда, куда посмотрел), и мы победили.

О, наивный футбол моего детства, совсем другая игра! Не знаю – лучше, хуже ли, но – другая. Наши кумиры, да что там – боги – Бутусовы, Дементьевы, Федотовы, веселые нищие, игравшие «за любовь», обладатели жалких квадратных метров в коммуналках, зашифрованные слесари и инструкторы физры. Они ходили в серых кепках букле, сшитых на особый фасон, с шиком, известным кепочником в Столешниковом переулке из старого чьего-то пальто, купленного по случаю на Тишинке.

Кощунственно сравнение этих рыцарей с нынешними профессионалами – из-за них ссорятся, торгуясь, как за нефтяные поля, менеджеры и политики. Зарплата – с пятью-шестью нулями, пятизвездочные отели.

Стоп-стоп-стоп! Прекращаю считать чужие деньги и прибедняться – грех ведь!

Словом, прошу понять меня, даже если я и не прав. Я играл в другой, неконтактный, романтический и элегантный футбол – за все долгие годы (зачтите мне день за три ввиду продолжительности наших матчей от светла до темна!), так вот, за все годы я обошелся всего лишь одним, и то так называемым шоферским переломом – это когда кисть сломана у основания. Было так, что мы с защитником одновременно из всех сил ударили по мячу, и по закону Ньютона я взлетел в воздух и неловко приземлился – я был просто легче. Ньютон не виноват. Повторить бы стычку теперь – при моем весе, нет сомнения, что он бы взлетел еще выше!