Учитель Дымов - Сергей Кузнецов

Андрей стоит у гроба, который через несколько минут опустится в никуда, отправится навстречу очистительному огню крематория. Он так давно готовился к этому дню, что ничего не чувствует – ни скорби, ни печали, ни грусти. Для него деда не стало три года назад, юношеский максимализм не оставил Андрею никакой надежды, и, пока Валера бегал по врачам, экстрасенсам и телепатам, Андрей в пустой квартире оплакивал дедушку Володю – и вместе с ним свою потерянную любовь: когда он наконец решился спросить телефон девушки, с которой вместе занимался, бабушка Женя не смогла вспомнить ни Аниного лица, ни имени – и уж тем более не знала, откуда Аня появилась и кто порекомендовал ей Владимира Николаевича.

Три года назад Андрей выплакал все слезы и сейчас, стоя у гроба, думает: как странно, что дед прожил семьдесят четыре года, как советская власть, и последние годы, как и она, бессильно лежал и умирал. Для пущего символизма он должен был умереть в августе, но дожил до осени. Почему-то Андрею приятно, что, из последних сил отхватив несколько месяцев жизни, дед избежал навязчивой симметрии, превращения в символ, умер, как и жил, обычным человеком, а не метафорой или притчей.

Андрей обводит глазами тех, кто пришел на похороны. Человек пятьдесят, не меньше. Он почти никого не знает. Начинается прощание, один за другим они подходят к гробу, целуют мертвый холодный лоб, те, кто постарше – бывшие дедовы студенты, кто помоложе – наверно, их дети или те, кого дед учил химии уже в Москве. Кто-то хочет сказать последнее слово… незнакомый пожилой мужчина говорит о верности усопшего советской науке и педагогике, Андрей плохо различает слова, они звучат глухо, будто он лежит в кровати, накрывшись с головой одеялом… лишь внезапно прорезается: …как и все студенты, мы за глаза называли Владимира Николаевича Профессором, но сейчас я хочу в этот последний момент назвать его тем настоящим именем, для которого он был создан. Пауза, а потом мужчина говорит тихо и скорбно: Умер Учитель. Вечная ему память.

Люди один за другим приближаются к гробу и уходят прочь, Андрей не различает лиц, но вдруг на мгновение ловит пронзительный взгляд карих глаз… вздрагивает и успевает заметить, как взлетает в воздухе волна густых каштановых волос.

Пронзительно, до боли отчетливо он понимает – Аня! – хочет шагнуть навстречу, но тут кто-то хватает его за плечо, Андрей оборачивается: это его отец.

Вцепившись левой рукой в сына, Валера стоит, закрыв правой рукой лицо. Плечи его вздрагивают, слезы блестят между растопыренными пальцами.

Андрей понимает: он впервые видит, как отец плачет. Повернувшись к Ане спиной, Андрей обнимает отца за плечи и шепчет туда, где перехвачены резинкой седеющие волосы: папа, папа…

Зима 1991 года сочилась тревогой. Даже тем, кто вовсе не думал о политике, было ясно, что СССР не оправится после августа. На полках все еще было пусто, но кооперативные рестораны и магазины работали вовсю. К этой зиме все давно научились использовать слова «коммерсант», «рэкетир» и «путана», но самые продвинутые уже догадались, что пора учить слова «брокер», «дилер» и «дистрибьютор».

Морозный воздух веял предчувствием небывалого и страшного: голода, погромов, гражданской войны. Время располагало к решительным действиям, завтрашний день был скрыт в тумане. Проще было считать, что он вообще не наступит, и потому никто не загадывал наперед: все, что должно было случиться, должно было случиться сегодня – или никогда.

Но этой зыбкой тревожной зимой, пропитанной холодом и страхом, Андрей и Аня приближались друг к другу медленно и бережно. Дождавшись Андрея у выхода из крематория, Аня дала ему свой номер, но Андрей позвонил только через неделю. Месяц они перезванивались, аккуратно, словно прощупывая почву, рассказывали друг другу о себе. Аня в конце концов пошла не в мед, а на биофак, поступила со второго раза и сейчас училась на втором курсе. Андрей окончил школу и уже год подрабатывал переводами – за быстро переведенный макулатурный американский роман очень даже неплохо платили.

Они не сразу заметили, что разговаривают по телефону часами и никак не могут повесить трубку. Каждый разговор заканчивался бесконечным «ты клади!» – «нет, ты клади!», пока однажды они не придумали считать: «раз, два, три!» – и бросать трубку одновременно.

В начале декабря они наконец решились встретиться. Два часа гуляли по заснеженным бульварам, сначала выдерживая дистанцию в метр, постепенно сближаясь так, что их руки то и дело случайно соприкасались, хотя сквозь шерстяные варежки можно было только догадываться об этом легком и эфемерном контакте.

В тот день Андрей проводил Аню до дома и, расставаясь, неловко ткнулся побелевшими от мороза губами в ее щеку. В следующий раз Аня в ответ чмокнула воздух у самого его лица, но только через месяц их губы соприкоснулись в слабом подобии прощального поцелуя.

Все эти недели и месяцы оба они знали, что медленными, осторожными шажками движутся к неизбежному достижению последней близости, близости ненасытных поцелуев и бесстыдной наготы, прикосновений и проникновений; знали с того момента, как снова встретились в Донском крематории. Достаточно было малейшего знака, легкого признака нетерпения, прямого вопроса или предложения – и они бросились бы друг другу в объятия. Оба это знали, но продолжали свой бережный, неспешный танец – возможно, потому, что хотели сберечь, сохранить, пусть ненадолго, ту трепетную, непрочную связь, которую впервые почувствовали три года назад и не забывали, даже когда не знали, встретят ли друг друга снова. За прошедшие годы оба сроднились с этой легкой вибрацией невидимой нити и теперь не хотели разменять тайную дрожь на то, что могло оказаться заурядным романом, банальным сексуальным приключением.

Все случилось только весной. Андрей еще в январе переехал в дедушкину квартиру, где развесил по стенам плакаты Pink Floyd и The Doors, перевез с собой один из отцовских двухкассетников, но, как он ни пытался обжиться в новом доме, одинокими ночами ветхое постельное белье и поблекшие обои неуловимо пахли смертью и тленом. Андрей воевал два месяца, однако призраки печали и безнадеги были изгнаны, лишь когда властно заявил свои права запах Аниной наготы.

Андрей не мог определить этот запах: иногда ему чудилась смесь мускуса, яблока и корицы; иногда главенствовала одинокая и резкая нота имбиря; временами Аня, как ни странно, пахла молоком и медом. В очередной раз уловив этот запах, Андрей сказал ей об этом, и она рассмеялась:

– Это потому, что я как бы твоя персональная обетованная земля.

В тот год ко всем словам стали добавлять «как бы»: мир вокруг был зябким, неустойчивым, ненадежным; казалось, все явления и предметы потеряли смысл и суть, и потому «как бы» можно было безошибочно ставить перед любым словом: «я как бы люблю тебя», «мы будем вместе как бы всегда», «как бы мы как бы будем как бы вместе».

Весной они виделись почти каждый день, иногда встречались на несколько часов днем, иногда Аня оставалась ночевать на «Коломенской», хотя оттуда и было далеко ехать до университета. Они сделали паузу на время сессии: оба понимали, что иначе Аня не сдаст ни одного экзамена, да и Андрея поджимали сроки очередного перевода. Получив шесть троек, Аня вздохнула с облегчением и фактически переехала к Андрею.