Каменный плот - Жозе Сарамаго

Лиссабон опустел. По безлюдным улицам ещё ходят армейские патрули, а над ними кружат вертолеты — в точности так, как было это во Франции и в Испании в первые, бурные дни после того, как обнаружилась трещина. Покуда их не убрали отсюда — а произойдет это, когда до предполагаемого столкновения останутся сутки — солдатам вменено в обязанность бдить и охранять национальное достояние, хотя в этом, судя по всему, нет ни малейшего смысла, поскольку все ценности были своевременно увезены из банков. Однако никто не простит правительству, если оно бросит просто так столь прекрасный город — красивый, гармоничный, пропорциональный, где жить бы да радоваться — как непременно будут говорить о нем, когда уж его не будет. И потому солдаты оставлены, словно символическая замена отсутствующих жителей, как почетный караул, которому предстоит — если успеет, конечно — троекратным залпом траурного салюта воздать городу последние почести в тот высший миг, когда он погрузится в воду.

Но покуда солдаты постреливают в мародеров и громил, дают советы и указания тем одиночкам, которые упорно не желают покидать свои жилище, и тем, кто решился наконец убраться из города, и время от времени встречающимся им тихим безумцам, неприкаянно бродящим по улицам, ибо в довершение несчастий отпустили их из лечебницы в самый день всеобщей эвакуации, а теперь они оказались брошены на произвол судьбы и не знают, куда податься. В общении патрулей с умалишенными проявились две основных тенденции. Иные капралы или сержанты считая, что безумцы опасней грабителей — в тех все же тлеет искра разума, схожего с их собственным — без долгих раздумий и колебаний приказывают открыть по ним огонь. Другие не склонны рассуждать столь категорично и, сознавая жизненную необходимость нервной разрядки в условиях боевых или приближенных к таковым, позволяют своим подчиненным развлечься и позабавиться за счет попавшегося навстречу дурачка, которого потом отпускают с богом, не применив к нему насилия — в том случае, разумеется, если это в самом деле дурачок, а не дурочка, ибо как в рядах вооруженных сил, так и вне их в избытке людей, которые стараются извлечь как можно больше пользы из того элементарного и очевидного факта, что умственная неполноценность затрагивает одну лишь голову, остальные же части тела и полны, и ценны, а короче говоря, помешательство — не помеха развлечься с бабой, и тронутой не всегда суждено остаться нетронутой.

Но когда во всем городе, на всех его улицах, площадях, проспектах, в скверах и в парках не будет больше ни души, когда человеческий силуэт не мелькнет в окнах, когда воцарившееся в домах полнейшее безмолвие будет нарушаться только трелями канареек, не передохших покуда от голода и жажды, когда ничья рука не потянется к впустую играющей на солнце струе воды из фонтана, когда статуи начнут водить вокруг себя мертвыми глазами в поисках тех, кто взглянул бы на них, когда настежь открытые кладбищенские ворота покажут, что нет никакой разницы между отсутствием одним и другим, когда наконец настанет и потянется, все никак не истекая, мучительная минута ожидания удара, от которого разрушен будет город — вот тогда и случится эта чудесная история о не менее чудесном спасении одинокого мореплавателя.

Больше двадцати лет бороздил он моря-океаны. Купил ли он свой корабль, получил ли его по наследству или в подарок от другого мореплавателя, тоже проплававшего на нем лет двадцать, а до того, если за столь протяженный срок не спутались и не стерлись воспоминания, в одиночку боролся с водной стихией и ещё один, первый мореплаватель. Истории кораблей и тех, кто управляет ими, полны разнообразных приключений, на долю их выпадает множество испытаний вроде свирепых штормов и мертвых штилей, которые будут пострашнее любого урагана, и в историях этих непременно должен присутствовать романтический элемент, без него — никуда, и в основе его лежит — вернее, сидит — женщина, ожидающая в далеком порту возвращения моряка: это, пожалуй, чересчур жизнеутверждающий взгляд на жизнь, ибо опровергается он, по большей части, и самой жизнью, и поведением женщины. Моряк сходит на берег пополнить запас пресной воды, купить табаку или запчасти для мотора, машинное масло, лекарств, толстых иголок, непромокаемый плащ от непогоды и брызг, рыболовные крючки, леску, свежую газетку, чтобы лишний раз убедиться в том, что уже и так знает, так что можно её и не покупать, но никогда, слышите — никогда! — не сойдет одинокий мореплаватель на берег для того, чтобы найти женщину, которая, если он захватит её с собой, станет спутницей в этих его скитаниях. Если и вправду случается такое, что ждет его женщина в порту, то он её, конечно, не отвергнет — глупо даже и предполагать такое — но обычно она сама этого хочет, а одинокий моряк никогда не скажет: Жди меня, и я вернусь, ибо это не та просьба, с которой можно обратиться к женщине, поскольку и он никак не сумеет гарантировать, что вернется, но когда все же возвращается, видит иной раз пустой пирс, а если и стоит на нем женщина, то ждет она совсем другого моряка — не так уж редко бывает, что если нет того, кого ждешь, сгодится тот, кто есть. И надо ли говорить, что ни женщины, ни мореплаватели в этом не виноваты, а виновато исключительно одиночество, становящееся порой нестерпимым и приводящее моряка — в порт, женщину — на пирс.

Сами видите, нас время от времени, то перед изложением простых фактов, то после него заносит в возвышенную метафизику, но она не всегда помогает прояснить их. А без затей говоря, одинокий мореплаватель вдосталь поплавал вдоль движущегося в океане острова, бывшего некогда Пиренейским полуостровом, на своем суденышке, снабженном парусами и мотором, оснащенном радио, плавал, вооружась подзорной трубой, чтобы подальше видеть, и поистине неисчерпаемым терпением, которое свойственно лишь тем, кто однажды решил поделить свою жизнь надвое и поровну между небом и морем. Но ветер внезапно стих, и наш моряк убрал парус, а огромная волна, несшая его корабль, стала постепенно терять свою силу и разбег, выпрямлять круто выгнутый хребет, так что и часа ещё не прошло, как море сделалось гладким и ровным, и просто немыслимо было представить себе, что эта тысячеметровая бездна способна обрести внутри себя равновесие столь безупречное, чтобы не колыхнуться ни влево, ни вправо — и покажется это наблюдение дурацким только тому, кто убежден, будто все, что происходит в этом мире, объясняется самим фактом существования этого всего, тогда как это явление необходимое, но явно недостаточное. Ритмично пощелкивал двигатель, посверкивало и поблескивало море, простиравшееся вокруг насколько хватало взгляда, в точности отвечая классическому образу зеркала, а мореплаватель, который благодаря многолетней вахтовой муштре хоть и научился не путать сон и явь, отдых и бодрствование, все же закрыл глаза, и его сморило на солнце — заснул, и показалось — на несколько минут или часов, а на самом деле — на несколько мгновений, и проснулся, будто его толкнули, от страшного грохота, а во сне почудилось, что кораблик, наскочив на кита, разлетелся вдребезги. Он вскочил — бешено, с перебоями колотилось сердце — пытаясь понять, что это за грохот, и не сразу понял, что двигатель заглох. От внезапной тишины он проснулся окончательно, но тело, ещё погруженное в сонную одурь, продолжало искать более натуральных причин для своего пробуждения какое-нибудь морское чудовище, столкновение, удар грома. На суше и на море случается, что моторы отказывают: об одном таком мы уже знаем — в душе у него что-то повредилось непоправимо, и поставили его под навес, открытый всем ветрам, и оставили ржаветь. Однако наш одинокий мореплаватель — не чета тем автомобилистам: он человек сведущий и понимающий, у него есть все необходимые детали, купленные в последний раз, когда нога его касалась суши, а рука — женщины, он разберет его, проберется, докуда только будет можно, доберется до причины неисправности. Неутешителен будет итог его стараний, ибо выяснится, что лошади, дававшие двигателю лошадиные свои силы, загнаны до смерти, и воскресить их нельзя.